Г а л я. Ну, слава богу, хоть ты пришел. А то Ивана же Павловича нет дома. Надо вот веревку отвязать. Болтается — нехорошо. Сходить за водой на сельский колодец.
М и т я е в. Значит, Иван Павлович еще не вернулся?
Г а л я. Да уж вот третий день, как уехал.
М и т я е в. Пора бы уже ему и быть. Но дело он, чую, пробьет. Я его знаю, Ивана Павловича.
Г а л я. Да вы вроде в сговоре с ним?
М и т я е в. Не случилось бы с ним чего. Подождем. Иду это я к вам и думаю: на работу мне только утром и у нас с тобой бездна времени. И мне хорошо и жить, и работать, оттого что я знаю тебя и буду вечно знать. Я увидел тебя в той лесной стороне… Или вот: «Наш милый лес всегда говорит с нами: и в час тревожного шума, и в час безмолвия — только умей слушать его неизреченную тишину. Он воскрешает в душе русского миросозерцание отцов, прадедов, подает нам весть. И кто грудью припадал к груди матери-земли, тот слышал лес и в тихую пору. Тиховейные своды лесные — утеха поруганной душе».
Г а л я. Чудно-то как. Я будто где-то читала. Что же это такое? Нет, не вспомнить.
М и т я е в. Аполлон Коринфский. Был такой прекрасный поэт.
Вбегает К у з я к и н.
Ты чего, Кузякин, такой всполошный? Прихватил?
К у з я к и н. Где председатель?
М и т я е в. Сами ждем с минуты на минуту. А что с ним?
К у з я к и н. Разве вы поймете?
М и т я е в. Объясни же, наконец.
Г а л я. Где он? Что с ним?
К у з я к и н. Яу него хотел узнать, почему Пылаев до сих пор гуляет на свободе? Почему он до сих пор разъезжает на машине? Лес он у нас вырубил?
Г а л я. Фу, как напугал.
Входит Д а р ь я С о ф р о н о в н а.
Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ты чего тут опять воюешь, Кузякин?
К у з я к и н. Лес, говорю, тетушка Дарья, вырубили, а советская власть, председатель, значит, смотрит и ничего не говорит.
Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ты бы взял да помог ему, председателю-то. А то ведь туда же, норовишь, как бы ее, советскую-то власть, боком обойти. Поглядела я, как ты бег тут с сетями, думала, поясница у тебя хряснет.
К у з я к и н. Сети, сети. Нету уж их. Сказываю тебе: геологи навалили в реку разного хламу, и запутал я в нем свои сети. Порвал. Куда же власти наши смотрят? Слабая, выходит, наша власть, а?
М и т я е в. Власть наша — самая сильная, Кузякин. У тебя чуть что — власть. А мы где? Подвластные? Ведь все, что делает власть, делает нашими руками. Вот вырубили лес. А кто вырубил? Мы с тобой.
К у з я к и н. Да и не бывал я там. Что ты?
М и т я е в. А реки кто засорил? Ты, Кузякин.
К у з я к и н. Пьян ты, что ли?
М и т я е в. Мы, Кузякин, с тобой и топчем посевы, и травим реки, и губим леса. Все мы. Все доброе и худое сделано нашими руками, на наших глазах. Только мы почему-то во всем виним власть. Так, видимо, легче всего оправдать себя. А власть без нас — нуль. Ты сейчас будешь мыть кости всем, от главы государства до Ведунова и его жены, и будешь считать себя великим гражданином. Нет, Кузякин, не был ты гражданином и будешь ли, не знаю. Уж если кто из нас гражданин, то это Ведунов, Иван Павлович. Когда мы подошли к Каюрской даче, чтобы рубить ее, Иван Павлович лег под гусеницы трактора. Нам с тобой даже и не понять этого. А мы ходим да советскую власть ругаем. Вместо того чтобы помогать ей.
К у з я к и н. Дерзкий ты человек, Степка. Не зря тебя из школы вытурили.
М и т я е в. Вы только водку лопать да власть ругать.
К у з я к и н. Что он говорит? Тетушка Дарья, это он что говорит?
Д а р ь я С о ф р о н о в н а. А то, что и я говорила. Ты ведь народом себя считаешь — так и не прячься за советскую-то власть.
Входит В е р а.
В е р а. Максим Петрович, сегодня день моего рождения, и я прошу вас — не ссорьтесь. (Подает ему рюмку водки.) Выпейте.
К у з я к и н. Я, дорогая Вера Игнатьевна, от выпивки шибко неловкий излаживаюсь.
В е р а. Одна-то рюмочка, Максим Петрович, только в пользу.
К у з я к и н. Ну, если что одну. (Пьет.) Супротив косорыловки тоже некорыстна, хоть и «Московской» названа. Особенной. Бывало «Пшеничной»-то пропустишь — мягко так на душе станет, тихо, а с этой звереешь вроде — прямо вот укусил бы кого-нибудь. Всякая злость всплывает в тебе, и перед глазами самые отвратные физиономии встают. Вот Роман Романович Пылаев есть у них, самый наибольшей начальник. Ух — я бы его.
В е р а. Что ты, Максим Петрович. Роман Романович очень положительный.