Осенью лесхозу вдруг положили новый повышенный план на ружейные заготовки, пришло много новых рабочих, и дядя Ефим все чаще стал поговаривать о своем сыне, служившем в армии на Дальнем Востоке. А однажды в лесосеке, поозиравшись вокруг, высказал свою тревогу Степану:
— Война будет, Степа. Погляди, какую прорву заготовок рубим. Ведь за размытым оврагом всю березовую молодь выпластали. Ей-бо, к войне неминуче.
— Да с кем? Мы не нападаем, а на нас — всяк струсит.
— В том-то и загвоздка, Степа, что чаще нападает трус.
— Но кто все же?
— Может, японец. Может, турка. Финнам всыпали — они не в счет. Немец еще остался. Ох, злой народ — немец.
— Нет, дядь Ефим, немцу никак нельзя, — горячо запротестовал Степан. — Да не к месту он. Ты говоришь, злой народ, но не все же. Вон наша немка…
— Война, Степан, не разбирает, кто злой, а кто добрый: головы пооткусывает и всех выравняет.
— С япошкой, дядь Ефим, я бы и то сразился. Дохлый народец.
— Ну, не скажи, брат. Он, косоглазый, язва, на эти дела шибкой мастак, чтобы его пятнало.
— А, война так война, — лихо одобрил Степан и весело развернул грудь: — Нам медали фигуру не испортят. Вон Михейко Казан — мешок мешком, а с финской принес медальку, и глядеть на него весь поселок сбежался. У девок все глаза навыкате.
— А ты небось позавидовал?
— Не без того, дядь Ефим. При моем положении очень бы кстати. — Степан коснулся ребром ладони груди и вскинул подбородок.
— Вот и мой такой же дурак. Ведь у вас матеря. О них-то подумали?
— Годы наши такие, дядь Ефим, о чем бы ни думал, все на одно выносит.
— Что ж, середка сыта, так концы заиграли. Так, что ли?
— Я врать не умею.
— Эх вы, желторотые. Давай-ка бери пилу, пойдем. Немец вот попрет — всех нас оженит.
Эта зима для лесных работ была особенно трудная: снега легли рано, и сразу глубокие, крутые Никольские морозы так спекли их, что каждую выбранную березку приходилось окапывать железной лопатой. К весне в поселке начались перебои с хлебом: очереди за ним устанавливались с вечера. О войне уже говорили вслух как о чем-то скором, страшном и неизбежном. Дядя Ефим совсем пал духом и предсказывал, что по сухим дорогам непременно объявится немец.
Так оно и случилось: утром самого длинного дня года началась война. Степан жалел, что ему не хватает года до призыва и на его долю не останется войны. Но легкомысленное удальство его заметно село, когда он узнал, что Анну Григорьевну куда-то взяли и увезли. Без нее для Степана опустел весь поселок, померкло все будущее, которое до сих пор было освещено ее именем. Он не находил себе места, сознавая, что у него отнято самое кровное, самое сердечное, и все то, что творилось на земле, несло худшее и беспощадное. Он даже несколько раз напился на росстанях с рекрутами и плакал под рыдания гармошки, потеряв себя: что же это будет такое?
Поселок заметно пустел и заглыхал — с поголовным уходом мужиков в армию из него как бы вытекали самые живые, самые ядреные силы. На лесные заготовки пришли девчонки да бабы, и Степка, уже понаторевший брать лямку вровень с затянутыми лесовиками, считал, что и его место там же, где они, — на фронте. Рослый, основательно обломавшийся на топорных работах, он стыдился людей как бракованный — ведь каждому не объяснишь, что не вышли еще его лета. Но летом другого года Прожогина вызвали в военкомат для приписки, а он исхитрился втесаться в команду призывников, и его вместе с ними остригли под нулевку. Для сборов дали только один день. Тридцать верст от райцентра Зайкова бежал бегом — и торопился, и радовался.
Мать Дарья сидела на крылечке и из бутылки кормила молоком хворого поросенка — ососка. Увидев оболваненного Степку, прижала к груди поросенка, уронила бутылку и тихонько завыла, некрасиво открыв рот. Все последнее время она ложилась и вставала с одной молитвой, чтобы скорее господь бог послал людям замирение: время пока терпело, однако, как волна, неудержимо подкатывало свой срок под ее сына. Но такой скорой развязки не ждала и потому ни с чем не могла сравнить своего горя.