— Все туда и туда, а оттуда не видно.
Степан помог старику затворить ворота и сильными второпях пальцами перехватил запястье его правой руки, в которой дед держал костыль:
— Бывай, старик.
— Спаси, Христос, — поклонился Кузя и придержал Степанову руку: — Може, тамотко Гаврюшку нашего сустренешь, передай, окаянному: без головы пусть и домой не кажется. Так, мол, велел дедко Кузя, по-евонному Собачья Нога. А ты, гляжу, и обрет, соколик, и уготовлен, а один-то пошто — без девки-то?
— Так вышло, дед, — один.
— Выходит, и обрыдать некому. А я с душой, коли девки-то ревмя ревут. Люблю это самое.
— Оттого и живешь долго.
— Бог милостив, на девятый десяток.
Степан сел в телегу и взял вожжи, а дед Кузя остался на дороге и постучал клюкой в сухую землю:
— Все туда и туда, а оттуда не видно.
Два письма прислал Степан матери откуда-то с теплых мест. О себе писал скупо, не жаловался, но настойчиво допытывался, не вернулась ли в поселок Анна Григорьевна. Третьего письма Дарья не дождалась, а через полгода пришла похоронка и известила, что рядовой Степан Иванович Прожогин пал смертью храбрых и погребен в могиле на левом берегу реки Любовши, у деревни Русский Брод.
НЕ СВОЕЙ ВОЛЕЙ
Как-то осенью, по холодку, колхозный шофер Алтынов возвращался с элеватора порожняком и привез в Столбовое Руслана Обегалова, городского гостя.
Руслан не бывал в родном селе около двух лет и нетерпеливо радовался поглядеть на земляков и себя, конечно, показать. А уж появиться и показаться Руслан умел: чтобы одежа и обувка, прическа и походочка, замашки держаться на людях, в застолье, твердо говорить, широко разводя руками, чтобы все было на удивление и зависть. На нем белая водолазка, правда уже бывавшая в стирке, зато по сезону совсем новая куртка, с еще фабричным глянцем, на легкой подкладке, с множеством кармашков, медных застежек, железных колец и ярлыков; от плеча по рукаву красные и синие перехваты; в левый угол воротника вшит голубой ромбик с каким-то иностранным вензелем, а под ним мельконько «швейпром Калязин». Этот набор Руслан бережно затер, и куртка шла за импортную. Волосы у Руслана по моде — длинные, непрочесанные, он их моет редко, без мыла, и, сальные, они не рассыпаются. Рыжие усики вроде бы прибраны, даже слегка подчернены, отчего губы под ними алеют со сладким вызовом. В «дипломате» у Руслана лежит фуражка с лаковым козырьком, какие любят носить таксисты. Надевает он ее редко, для особого форсу если, а так все космаком, — привык по-молодецки лихо вскидывать шевелюрой, — это у него тоже выходит приглядно со стороны. При въезде в родные окрестности он вынул фуражку, лицом дотянулся до шоферского зеркальца, поглядел сам на себя и осадил козырек на правую бровь.
— Рваных-то небось сотни четыре заколачиваешь? — позавидовал Алтынов, встретившись в зеркале с веселым глазом гостя.
— Утюгом не гладим: летом горожане и гости хрустят крупной валютой.
— Значит, четыре-то выходит?
— Бывает и за пять. Но и расходы-то не ваши.
— Теперь везде одинаково: что у вас, что у нас, — все с купли. Картошка у нас, правда, своя. Так ведь на ней не проешься.
— А в ресторан, ежели захотишь?
— С нашим-то рваным? Чудишь. Пошли господь, хоть бы из горла за уголком.
— Что ни толкуй, расходы расходам рознь. Ведь у вас заведись, скажем, копейка — ее и просадить негде. Усек?
Алтынов смутился и замолчал.
Машина поднималась на последний увал перед селом. Низкое вечернее солнце прямым лучом било по глазам, и тугая, накатанная дорога плавилась в радужных бликах, слепила.
В гараже шофер Алтынов рассказал мужикам о Руслане, приврал к его заработкам и расходам еще не одну сотню. Кто-то поверил, кто-то отмахнулся, а тракторист Николай Крюков, гулявший по больничному с переломом руки и от безделья заглянувший в гараж, решил тут же сходить к Руслану. Это была хорошая причина побывать в доме Обегаловых.
Дружбы между ними особой не было, но они вместе призывались в армию, на одной неделе вернулись домой и в те дни воли и веселья слонялись по селу вдвоем: оба в узких и ловких мундирах, под ремнем, с блестящей пряжкой, оба в малиновых погонах, оба одинаковые от счастья и похожие друг на друга, как две лагунные начищенные песком пуговицы. Когда кончился срок гуляния, Руслан Обегалов собрал свои манатки и укатил в город, а Крюков остался в колхозе и сел на трактор.
С тех пор и не виделись.
Занося вперед левую на привязи руку, Крюков развернулся на пороге и прикрыл за собою дверь. Огляделся: в прихожке никого не было, он с шумом потоптался на половичке, кашлянул. Из комнаты, откинув занавеску, выглянул Руслан и весело заорал, вскинув руки: