— Тебя только за смертью посылать, — укорил бригадир, и Смородин, совсем собравшийся рассказать о косяке и где вернее всего ждать ход рыбы, увидел, что сети собраны со щепьем, ветками и травою, всплеснул руками:
— Мужики, да нешто это дело? Кто же так делает, чтобы засоренные сети…
— Ты вот что, Смородин, — Ухорезов сплюнул в сторону, — ты в коллективе и дело не порть. Сети знаем не хуже тебя. Отвар, вали на плечи и пошли.
— Узлы ведь закинем. Одни мотки. Помяните меня. Да и кольев нарубить надо. Ганя, пока я рублю, ты почисти их. Сухие лучше выбрать. Почисти, говорю, почисти. Руки не отвалятся.
Но Ганя подчинялся только бригадиру, и, когда тот взвалил ворох сетей себе на спину, Ганя взял последние, и они пошли к обрыву.
— В таким разе я отрекаюсь! — закричал Смородин и бросил топор.
— Ну и холера ты, Смородин, — сказал Ухорезов и отпустил сети на траву. — Разматывай, Отвар. Холера, двойную работу придумал. Упустим ход. Так и знал, упустим.
— Николай Николаич, ты толковый мужик, — залебезил Смородин. — Ты все дела превзошел, и бригада твоя…
— Хватит мне. Иди руби.
— Николай Николаич, возле сетей бы все-таки мне. Я их уж какой год держу…
Ухорезов, ни слова не говоря, взял топор и пошел за кольями сам. И в молодом березнике учинил такую рубку, словно собрался вывалить целую лесосеку. «Все с сердца, — осудил Смородин бригадира, немного расстроенный разладицей с ним. — Ведь мы на полюбовном добытке, и все бы нам согласно, угодно друг дружке. В доброй артели за день пару слов услышишь — и то лишка. Одними поглядами обходятся, и всяк на своем месте назначение проникает. Старший-то только еще подумал, а подручные уже на заметку взяли. В таком-то душевном супряге фарт сам в руки идет. А ежели какой дровомеля выкажется — по брылам ему — не ухай, не на базаре. А у нас все с крику, с ругани, наотмашку. Вон возьми его, пять колов вырубить, так он треск поднял, все озеро всполошит».
И сама поездка, и погода, и мудрое вечернее время внушали Смородину прочные мысли, но боязнь какая-то неотступно подстерегала его. И он даже сам удивлялся двойственному состоянию своей души: то хотел радоваться, то становился мрачным и замкнутым.
С Ганей без слов раскинули сети, очистили их от мусора, в пяти или шести местах связали порванную режовку. Смородин после этой работы повеселел:
— Не погляди вот — с дырьями и забросили бы. Вот тебе и улов. Чего молчишь, торопыга?
Гане не нравилось дрожание дяди над своими сетями, сказал тоном Ухорезова:
— Упустили ход как пить дать. Копаемся.
— Да ты-то что знаешь? Туда же: «Упустили, упустили»! Раз Смородин взялся — не сорвется. «Упустили»!
Ухорезов нарубил кольев и снес их в лодку. Взялся за весло. С неудовольствием ждал, пока спустят сети. Уже солнце коснулось округлых горбов кустарника на той стороне, когда отчалили от обрыва. Ганя остался на берегу.
— Выгребай к заемчику, Николай Николаич. В самый раз и будет, — ласково посоветовал Смородин и одним локтем махнул в сторону низкого и пологого мыса, сделал это совсем небрежно, веруя, что Ухорезов и без него сумел определить ту явную выгоду, какую сулит сейчас подветренный уголок.
Вода в озере была до того тиха и спокойна, что у Смородина обносило голову: ему казалось, что берега с кустами, осокой и сухостоем на топях берут разгон вкруговую и вдали где-то на крутых скосах разваливаются погибельно и уносят с собой лодку. Смородин с детства не любил стоячей воды — в ее живом, но остекленевшем столбняке ему чудился зазывный умышленный покой, каким смерть обманывает человека. Но слабость эта у Смородина продолжалась недолго. Чуточку обтерпевшись, он совсем забывал об ней и зорко вглядывался в широкую водную гладь, не блеснет ли где поблизости внезапная волна с отбегающими от нее поводьями. От хищного возбуждения у него начинали трястись руки, слезились глаза, и так как он твердо рассчитывал на удачу, то сильное чувство азарта ослепляло всю его душу. Он был озабочен только одним: чтобы утаить все страсти перед бригадиром, свое злое волнение, иначе тот непременно окрестит одним обидным словом — жадность.
Пока Ухорезов делал первые сильные взмахи веслом, Смородин старался не глядеть на воду и занялся укладыванием сетей вдоль по борту, прибрасывая в уме, каким порядком он начнет их ставить. Наконец он поднял глаза и не поверил сам себе: лодка уже миновала колено и входила в дальний излом озера, освещенный последним и печальным светом закатного солнца.