Михал Иваныч тем временем, кроша мел и обсыпая им свои пальцы, жирной чертой разделил доску на две половины. Вытерев руки мокрой тряпкой, встал спиной к подоконнику, поглядел на ручные в решетке часы, которые носил на внутренней стороне запястья.
Якушин, слегка сутулый и давно не стриженный, в черной сатиновой рубахе под ремешком, с опалыми плечами, в ссохшихся и сбитых сапогах, сзади походил на старичка, но писал, однако, уверенно и бойко, крепко стучал мелом по доске, усыпал ее какими-то сугорбыми цифрами. А Ульяна Солодова, полная и рослая девочка, опустив свои длинные, чутко вздрагивающие ресницы, разглядывала свои белые валеночки. Она знала, что Михаил Иваныч смотрит на нее, и узкие утайные глаза его раздражали и сладко тревожили девочку. Она с неосознанной опасливостью то и дело одергивала легкую короткую юбочку на своих крепких тугих ногах.
«Охотник и есть, — еще раз утвердился Степка, понаблюдав за игрой глаз учителя. — Так и впился. Сильный, здоровый, а она у него хилая и вся синюшная. — Степка вспомнил беременную жену Михаила Ивановича, учительницу географии Евгению Матвеевну, и опять пожалел ее той же злорадной жалостью: — И чего нашла в нем? Такой-то всю кровь выпьет…» Степка даже сморщился, представив, как Евгения Матвеевна подносит свои губы к вечно сыроватым — думалось Степке — усам мужа.
— Двойка, Солодова, — объявил наконец Михаил Иваныч и вслед зачем-то упрекнул ее: — Не о том думаешь, Солодова.
Ульяна, сев на место, обмахнула тетрадью горячее лицо и вытерла вспотевшее переносье платочком, который достала из рукава кофты. Затем, спрятавшись за крышкой парты, стала натягивать на колени подол юбочки. «Только и знает уколоть: не о том думаешь, Солодова, — сердито повторяла она слова учителя и вдруг возразила ему: — О чем знаю, о том и думаю. И все равно ненавижу», — несвязно, но упрямо твердила она сама для себя, соединяя в одно ненавистное — учителя, его математику, свои колени и свое лицо, которое, чувствовала она, было залито предательской краской.
А Михаил Иваныч, пугая учеников и наслаждаясь этим, обежал глазами класс и вдруг увидел в последнем ряду, у окна, белобрысого мальчишку, который, привстав из-за парты, что-то завороженно разглядывал на улице. Учитель незаметно подошел к Прожогину и через голову его тоже уставился в окно. По заснеженной и плохо разгребенной дорожке, что меж деревьев вела к сараю, неспешной рысцой двигалась связка заиндевевших собак. Замыкал ее крупный поджарый пес, лобастый, волчьей масти. Он с трудом поспевал за свадьбой на трех ногах и, видимо, уже до того вымотался, что часто спотыкался и хватал снег раскаленной пастью.
Следом за учителем к окнам потянулся весь класс, но Михаил Иваныч суровым взглядом осадил ребят, а Прожогина, надеясь увидеть его растерянное лицо, вкрадчиво спросил:
— Может, пойдешь и примешь участие?
— Да уж я бы им дал. — Седой сел и сердито отвернулся от окна, лицо у него было хмурое, белесые брови сомкнулись.
Учитель удивился, что мальчишка не оробел перед ним, вероятно, переживал какие-то важные мысли, и под влиянием этой догадки строго осудил себя: «Вульгарно у меня получилось. Нехорошо. Совсем нехорошо». И чтобы скрыть свое смущение, повысил голос:
— Тебе не кажется, э-э…
— Прожогин, — подсказал Генка Вяткин.
Михаил Иваныч хмыкнул без удивления, не одобрил тем самым подсказку Вяткина.
— Хм. А тебе не кажется, Прожогин, что ты забылся, где находишься?
— С этой скотинкой по нужде все забудешь: нашли время гулять.
И опять учитель был озадачен деловитой строгостью ученика и на сей раз не сдержал интереса:
— Что случилось-то, может, объяснишь?
— А без того неясно, что ли: щенки же околеют. Где им в морозы выжить.
— Ты погляди-ка, какая дальнозоркость, — Михаил Иваныч, как всегда, подправил усы указательным пальцем и в задумчивости оставил его на губе. Вернулся к столу, продолжил урок, но случай с Прожогиным не шел с ума. «Напрасно затеял я с ним весь этот разговор. Потом бы надо, после уроков. Вот пойди пойми их, нынешних деток. Нехорошо все. Одно слово — нехорошо».
В учительской с одним длинным столом под рваным и залитым чернилами кумачом было накурено и душно, пахло сухой бумагой, клеем, пудрой, нагретой меховой одеждой. Круглая в железе печь была так натоплена, что пыхала жаром, от которого на доске объявлений, висевшей рядом, трепетали бумажки.
С урока Михаил Иваныч пришел расстроенным, не зная, надо ли рассказывать учителям о случившемся с ним. Он зачем-то вымыл под умывальником за печкой руки, заглянул в расколотое зеркало, висевшее у дверей, и вдруг остро захотел курить. Он никогда не брал с собой в школу папирос и в спокойные дни хорошо обходился без курева, но сегодня не мог себя осилить и пошел к завучу, Зинаиде Яковлевне. Она всегда сидела на переднем конце длинного стола и, желтая, сгорбленная, насквозь пропитанная табаком, резинкой подчищала расписание уроков. Увидев боковым взглядом математика и не поднимая глаз, подвинула ему под руку пачку «Беломора». Затем сдула с большого листа пепел и бумажную натертую резинкой пыль и прикурила от спички Михаила Иваныча.