— Еще только одно, — мягко промолвила она, не глядя на своих спутников. — Этот символизм очень близок мне, и не только из-за Орина с Иодотой, хотя сейчас я едва ли смогу внятно объяснить почему. Я хочу, чтобы отца похоронили так же, если нам не удастся вернуть его к жизни — может быть, в той потаенной комнате под киилем.
Впервые за все время она высказала вслух предположение, что у них может не получиться вернуть Камбера. Но слушатели задумывались и о другом.
— Ивейн, — негромко спросил ее Кверон. — Это что, предчувствие?
Чуточку смущенная, она покачала головой.
— Нет. Я просто считаю, что надо быть готовым ко всему. Закончить ту комнату под киилем, будет не так уж сложно. Саркофаг можно сделать и деревянным, как для ваших гавриилитских старейшин — собственно, его и доставить-то туда можно будет только по частям… но я хочу, чтобы он покоился в равновесии между Столпами. И мы можем выкрасить наши кубы даже извне, — добавила она с застывшей улыбкой.
— Так, а что еще, — потребовал Джорем, пристально глядя на сестру. — Ну, выкладывай, Ивейн. Я же вижу, это не все.
Сцепив руки и не свод с них взгляда, она покачала головой.
— Ты прав, есть еще кое-что. Если… если я погибну во время обряда… нет, дай мне договорить, Джорем… Я должна это сказать. — Она выпрямилась и в упор посмотрела на них. — Если я погибну, то хочу, чтобы меня похоронили рядом с Райсом, в таком же саркофаге. Вы обещаете?
Они торжественно поклялись, и ни один даже не попытался возразить, что, конечно же, все пройдет благополучно и, конечно, она не умрет. После этого оба священника, преклонив колени, вознесли короткую молитву за Орина и Иодоту и благословили их место последнего упокоения, а затем все трое вернулись своей дорогой, дабы приветствовать чудо Воскресения.
В следующие часы Пасху праздновали по всему Гвиннеду. В соборах и крохотных церквушках пасхальная литургия провозглашала обещание Господне спасения и жизни вечной для верующих, и голоса молодых и старцев сливались в едином хоре хвалы и благодарности за милость Божию. Даже Дерини могли прийти в церковь в эти святые дни, хотя все пасхальные проповеди неизменно призывали их раскаяться и отречься от былых заблуждений.
В Ремуте, как и везде, Пасха праздновалась с размахом, особенно в соборе святого Георгия. Король с братьями присутствовали на службах в этой заново отстроенной церкви: Джаван и Райс-Майкл прислуживали архиепископу Орину у алтаря, а Алрой возглавлял дарственную процессию, поднося вино и хлеб верующим.
Пиршество, которое последовало за богослужением, затянулось до самого вечера, и там уж гости вдоволь могли насладиться яствами и сладостями, запретными во время поста. Если не считать Хьюберта, который в это время обязан был находиться в Валорете, все прочие регенты были здесь с женами и домочадцами, — даже герцог Эван прибыл из Келдора. На следующий день Алрой давал большой прием, на котором присутствовал в парадной короне, высокой, украшенной рубинами, — в этот день он казался истинным владыкой… хотя кто-нибудь из регентов все равно постоянно держался поблизости.
Однако регенты не сидели без дела все это время.
За месяц, отделявший Пасху от дня рождения близнецов, приходившегося на двадцать пятое мая, Джаван ясно почувствовал, что они что-то затевают, и это неким образом имело отношение к герцогу Эвану, самому безобидному из всех пятерых.
Сразу после того, как отшумели пиры и веселье пасхальной недели, Эван вновь отбыл к себе в Келдор, и в этом, казалось бы, не было ничего примечательного, поскольку давно уже негласно было решено, что присутствие герцога при дворе совершенно не требуется, и он может оставаться в своих владениях, сколько необходимо, точно так же, как Хьюберт в Валорете.
Однако на сей раз отъезд герцога вызвал подспудное недовольство, хотя никто напрямую не сказал ему, что его желали бы видеть в столице постоянно. Лишь когда он отъехал достаточно далеко, чтобы вернуться было невозможно, регенты начали шептаться, подстрекаемые графом Мердоком, что, возможно, Эвану стоило бы просить об отставке, а заменил бы его брат Хьюберта, Манфред, — хотя этот достойнейший кандидат поспешил удалиться в Кайрори, чтобы надзирать там за строительством своего нового замка, дабы никто не мог обвинить его в том, что он интригует, дабы занять место регента.
Джаван прознал об этом от Ориэля, а тот услышал от одного из сынков Мердока, который слишком распустил язык, пока Целитель пользовал его после падения с лошади.
В скором времени архиепископ Хьюберт без предупреждения наведался в Ремут, вероятно, чтобы убедиться, насколько успешно продвигается религиозное образование Джавана, но кроме того, чтобы обсудить с остальными регентами вопрос с Эваном, ибо перед возвращением в Валорет имел долгие беседы с каждым из них. За те три дня, что он пробыл в столице, он несколько раз виделся с Джаваном и подробно расспрашивал его о занятиях, как будто желая тем самым оправдать свой приезд, но эти встречи всегда происходили при посторонних, и принц не осмелился влиять на архиепископа или читать его мысли. Большую же часть времени Хьюберт проводил с другими регентами.
Вот на что архиепископ, действительно, обратил самое пристальное внимание, так это на нежелание Джавана иметь своим духовным наставником епископа Альфреда. Он был достаточно умен, чтобы не давить на принца, поскольку сей выбор, по определению, дело глубоко личное; не стал он и возражать против того, чтобы Джаван занимался с отцом Бонифацием. Он просто желал быть всегда в курсе того, чем принц занимается и о чем думает.
Вот почему, в самый день отъезда, Хьюберт препоручил принца заботам двух новых наставников из Custodes Fidei: инквизитору отцу Лиору и местному аббату Custodes, отцу Секориму, которым было поручено самолично надзирать за всеми религиозными занятиями Джавана. Дважды в неделю ему по-прежнему дозволялось заниматься с отцом Бонифацием у того в покоях, но ежедневные посещения службы оказались под запретом, поскольку священники стали требовать, чтобы именно им принц помогал на мессе, в собственной церкви Custodes.
Лишь две вещи помогли Джавану пережить этот слишком долгий месяц от Пасхи до дня рождения — то, что погода наконец улучшилась и стали возможны поездки за город, прекратившиеся зимой и из-за переезда в Ремут; и временный отъезд регента Рана, который отбыл в Шиил, чтобы наконец обосноваться в Туринском графстве. Даже Мердок уехал на неделю-другую, дабы отвести сына с молодой женой в семейное поместье в Картане, где молодожены должны были обосноваться на первое время.
Итак, на пару недель граф Таммарон оказался единственным регентом в Ремуте. Он обходился со своими юными подопечными несравненно мягче, чем одобрили бы его сотоварищи, если бы были в столице. Он даже дозволил Алрою несколько раз провести малый королевский суд для местных просителей Джавану с Райсом-Майклом также разрешили присутствовать, — но никаких иных официальных мероприятий в начале мая больше не было. Все трое обязаны были присутствовать на утренних и вечерних молитвах вместе со всеми придворными, а также на воскресной мессе, вечером трапезничать в парадном зале в присутствии двора и, если позволяла погода, по несколько часов в день тренироваться с оружием или заниматься верховой ездой… и, конечно, на Джавана его сторожевые псы из Custodes налагали дополнительные ограничения. В остальном же Таммарон ничем не досаждал принцам и королю.
В такой ситуации Джавану было куда проще заниматься своими делами, собирая сведения для союзников-Дерини, но в отсутствие регентов двор почти не получал вестей из внешнего мира, да и те Таммарон тщательно дозировал, поскольку имел свои, крайне ограниченные представления о том, что стоит, а чего не стоит сообщать молодым людям.
Джаван по-прежнему являлся на занятия к отцу Бонифацию несколько раз в неделю и порой встречался там с кем-то из Дерини, которых он за это время узнал ближе и научился им доверять. Но после того, как он рассказал о грядущих переменах в совете регентов и об усиленном внимании Custodes к собственной персоне, ему, в общем-то, больше нечего было поведать им, кроме новостей о пленных Дерини.