Он пересек игровую комнату, которую они недавно отремонтировали для детей, и включил свет. Ярко-желтые стены вызвали у него улыбку. Как они могли не радовать? Они напомнили ему о причине, по которой он знал, как обращаться с детьми. Джемма. Его напористый, сексуальный лучик солнца.
Слова Куинси врезались ему в память. «Ты был моей крепостью. Моей стрелкой, указывающей направление. Ты прав, я полагался на тебя, и ты проделал чертовски хорошую работу, направляя меня, что, когда ты исчез из моей жизни, я был потерян. Я последовал за дьяволом прямиком в ад».
Он прислонился к дверному косяку и опустил голову на грудь. Куинси винил его во всех бедах: в убийстве, наркотиках, в его тюремном заключении. Его мысли вернулись к детям. Собирался ли он разбиться в лепешку, но обеспечить детям счастливое будущее? Чем он занимается вместо этого? Было ли правильно оградить Кеннеди и не рассказывать ей плохую часть сказок? Неужели она так же потерялась бы в жизни и пошла не той дорогой, как Куинси? Неужели все, что он делал, чтобы оградить Куинси от плохой жизни, было неправильным?
Шаги по комнате этажом выше заставили его вынырнуть из своих мыслей. Он посмотрел на потолок и нашел ответ на свои вопросы. Он не сделал ничего плохого. Он просто не думал, что сядет в тюрьму. Может быть, ему нужно было оставить мать разбираться с властями, или сбежать с Куинси, но он так долго боролся за выживание, что к тому времени, как родился Куинси, укрывательство от власти стало преступлением. Мать убедила его, что забота чужих людей будет намного хуже того, что могла дать ему она. Когда он поднялся по лестнице к своей квартире, то знал, что существует только один способ, который он мог использовать. Он открыл дверь, и Джемма оторвала взгляд от пола, на котором стояла сумка, в которую она складывала вещи. Рядом с ней Линкольн взволновано размахивал ручками и ножками, его улыбка исцеляла раны, появившиеся от событий сегодняшнего дня.
— Тумэн! — Кеннеди запрыгала вокруг него и тянула ручки вверх. — Мы уезжаем!
Он поднял ее на руки и потерся носиками со своей маленькой счастливой девочкой, чувствуя себя виноватым за радость, которую он испытывал помимо душевной боли.
— Куда мы едем? — он опустился на колени рядом с Линкольном, позволив Кеннеди слезть с него, чтобы поиграть со своими куклами. Он взял ребенка на руки и поцеловал, прежде чем наклониться и поцеловать Джемму.
— Я знала, что после визита к брату у тебя будет стресс, да и у меня был дерьмовый день. Я подумала, что пикник в парке пойдет всем нам на пользу, — она кивнула в сторону холодильника на барной стойке. — Все хорошо? Или твой день был слишком трудным?
У нее был плохой день, и она все же здесь, самоотверженно пытается поднять всем настроение. Положив руку ей на шею, он притянул ее ближе:
— Звучит потрясающе! Ты невероятная! Ты это знаешь?
— Мне может понадобиться немного больше убедительности.
Он ее поцеловал.
Он не знал, было это правильным или нет, было ли это хорошо или плохо, но это был единственный человек, с которым он знал, как себя вести. Быть тем, кто ее поддерживает, защищает и любит. Если им будет нанесен какой-то ущерб, то у них была твердая почва, чтобы выстоять и победить.
***
Трумэн лег на спину на одеяло рядом с Линкольном после того, как они закончили обедать, а ребенок неоднократно ударял его в живот, хихикая каждый раз, когда Трумэн издавал громкий звук. Кеннеди, занятая игрой со своими куклами и использованием ног Трумэна в качестве реквизита, также поддавалась приступам смеха вместе со своими глупыми братьями. Джемма откинулась назад, испытывая счастье от созерцания этого момента семейной идиллии. Вечер был морозным и прохладным, но дети были одеты в вязаные свитера и шапки, и им было слишком весело, чтобы загонять их в дом. Джемма любила это время года, когда листья опадали с деревьев, напоминая ей о том, что День благодарения уже на пороге. Она и Кристалл на День благодарения обычно готовили небольшой обед в честь праздника. Она улыбнулась про себя, зная, что в этом году им понадобится индейка покрупнее.
Трумэн потянулся к ее руке. Он рассказал ей о своей непростой встрече с
Куинси. Джемма постоянно удивлялась его способности сдерживать и разделять эмоции. Он никогда не выпускал свой гнев, который настолько отличался от того чувства, когда из ушей ее отца буквально валил пар от гнева.
— Ты уже готова рассказать о том, как прошел твой день? — спросил он.
Ранее она не хотела говорить о своем разговоре с матерью, отчасти из-за того, что ее смущало невежество собственной матери, и отчасти из-за того, что боялась реакции Трумэна на ее слова. Но он всегда был с ней честен и заслуживал того же в ответ. Ей просто нужно найти способ сказать это, не причинив боли.
— Моя мать звонила сегодня днем.
— По поводу благотворительного вечера? — он сел, защищая Линкольна одной рукой так, как мог только он.
Она кивнула.
— Я рассказала ей о нас, и она не поддержала меня.
— Прости, Джем. Ты рассказал ей о моей судимости?
Она покачала головой, чувствуя себя ужасно из-за правды.
— Ты шутишь? Единственным вопрос, который она задала, это о том, чем ты зарабатываешь себе на жизнь. Она мелкая и подлая. Это не мое личное мнение, Тру. Она такая и есть.
— Ты хочешь сказать, что ей не понравилось то, что ты встречаешься с механиком?
Они кивнула, опустив от стыда глаза.
Трумэн поднял ее за подбородок и улыбнулся.
— Детка, разве ты не знаешь, что нас нельзя судить по тому, кто наши родители? Боже правый, представь себе, если бы так и было. Взгляни на мою мать, — он наклонился и поцеловал Линкольна в лобик. — Их мать?
— Я знаю. Но я чувствую себя ужасно от того, что она такая. Все, о чем она беспокоится, ничего для меня не значит. О, знаешь? Она все еще называет меня Джеммалайн. Я просила ее называть меня просто Джеммой столько, сколько себя помню. Она говорит, что Джемма — слишком распространенное имя, — она сделала паузу, обдумывая, как сильно она ненавидит смешливую манеру, в которой звучит имя Джеммалайн. — Мне нравится Джемма.
— Джемма — красивое имя. По крайне мере, ты не названа в честь президента. Моя мать хотела, чтобы у нас были запоминающиеся имена, потому что знала, что наша жизнь будет дерьмовой, — он снова поцеловал Линкольна. — Их жизнь никогда не будет дерьмовой.
— Конечно, нет. У них есть ты. Ты дал мне больше, чем смогла дать мне моя мать. Она и я — такие кардинально разные. Она заботится о шмотках. Я забочусь о людях. Я не хочу, чтобы меня судили по тому, какая моя мать. Она ужасная.
— Если есть кто-то, кто понимает тебя, то это — я. Есть только одно, чего я не понимаю, если она такая ужасная, то почему вы каждый год проводите благотворительный вечер?
— Я задавала себе этот вопрос тысячи раз, — она положила Линкольна к себе на колени и ближе подсела к Трумэну. — Я не знаю, как это объяснить. Она моя мать, и хотя она ужасна во всех отношениях, она все еще остается моей матерью. Я ощущаю себя в долгу перед ней. И она — единственная связь с моим отцом. Хоть она и не та, с кем я могу поговорить о нем, и я думаю, она презирает его за самоубийство, она все еще единственный человек, который жил в том доме, когда он был жив. Это не имеет никакого смысла, и, послушав саму себя, я чувствую себя дурой, когда делаю что-то для нее, — она покачала головой. — Она не хороший человек.
— Но ты — хороший человек, — он обнял ее и прижал еще ближе к себе. — Ты поступаешь правильно. Когда мы начинаем отворачиваться от семьи, мы сами становимся ими — теми людьми, кого мы не любим.
— Ты не расстроился из-за того, что я собираюсь пойти на благотворительный вечер в одиночку? — хотя они не говорили об этом, она хотела убедиться, что он в порядке и не обижается на нее.
— Не совсем. Я не доволен тем, что мужчины будут пялиться на тебя в том сумасшедше сексуальном платье. Но мне нравится, что ты не хочешь, чтобы дети были втянуты в это, но ты должна знать, что если хочешь, чтобы я пошел с тобой, Дикси и Бэр могут присмотреть за детьми. Я не беспокоюсь о твоей матери, независимо от того, что она обо мне думает.