— Нельзя мне ни крестить его, ни причащать. Ни отпевать потом…
Старик невозмутимо огладил бороду, в очах его смиренных проступила жалость.
— А что так, батюшка?.. Запрет наложен? Инно зачем назвался?
— Се я убил его, — признался Аввакум, не опуская взора. — Под утро на дороге разбой был, телегу грабили. Я не стерпел…
Вся шайка шевельнулась, позрела на распопа чуть дольше прежнего и отвела глаза, как будто разбрелась.
— Чем ты их бил? Булавой? Кистенем?
— Двух кулаком настукал, а нехристя сего — суть камнем…
— А стукнуто добро, — дед толк понимал. — И поделом досталось. Поп вышел супротив трех молодцев и на кулак всех взял. Ох, срам какой! Что в деды наши нам сказали? И ныне от стыда в гробах перевернулись!.. Ну, будет мне, эк разворчался, — он руку протянул и отрока погладил — суть, ангелок, бел волос, васильковый взгляд. — И все едино, крести да имя дай свое. Спасешь его и сам спасешься.
— Я заповедь нарушил и смертный грех свершил, — чуть ли не плакал Аввакум. — И справлю чин — не будет благодати!
Тут старый лиходей преобразился, покорным сделался, смиренным — ну, истинно великий постник, молитвенник — архимандрит, а не разбойник.
— Ты ж нехристя ударил, лихого человека, в коем бес сидел. Вот ты его изгнал как подобает, по библейски. Помысли же: откуда вера к нам пришла? От иудеев, аки плод от древа, а по плодам его о древе судим… Чем они грешников лечили, отступников и бесноватых? Каменьем же, и насмерть забивали. И их первосвященники кидали первыми. Ты лишь исполнил то, что заповедано отцами церкви.
Распопу в крикнуть — еретик! — но, взор поднявши, узрел пред собой богообразный лик и умилился!
Меж тем сладкоречивый бес все боле искушал:
— Ты из писаний знаешь — святым возможно стать двумя путями: или молиться день и ночь, себя в посту держать и чудотворствовать, иль подвиги свершать на поле брани и кровь проливать. Прославили в Юдифь, коль не была в коварной и жестокой? Коль головы бы не срубила Олоферну? И преподобный князь Владимир крестом ли токмо Русь крестил? А разве сам Христос не батогами гнал торгующих из храма?.. Утешься, батюшка, и с Богом приступай. И все труды твои недаром, воздам сполна, едва ли унесешь. Подобной благодарности вряд ли кто видывал из смертных, богатый дар… Но поделом.
Неведомо, что сотворилось: то ль искус не узрел, ослабил волю и дух не укрепил молитвой, не осенил крестом, не взвыл — изыди, бес поганый! То ль сей разбойник искусным был на слово — прельстился Аввакум. И если прежде на своем стоял, хоть чуял, что не прав, многажды бит был за строптивый нрав и из приходов изгнан; тут сатана попутал — надел епитрахиль и стал служить.
И ветер вмиг унялся, что в небо бурей подняло, осыпалось на землю, тишь наступила, благодать. Распоп святил купель, молился, пел, а в сердце плакал и мыслью утешался — не выпустят живым. Известно, чем одарят в разбойной шайке, ножом иль кистенем. Едва окрестит, так и зарежут сразу — не зря грозили, де, мол, есть некрещеные, по одному на двор…
И утешался тем: коль муки вытерпит и примет смерть от рук безбожных татей, искупится свой грех. Душа спасется!
А лиходей на одре, уже крещенный и причащенный — воистину, дитя безгрешное! — не помирал до вечера. С родней простился, с детьми и стариками, воды просил и очи закрывал, и Аввакум, воздув кадило, пел отходную, но в который раз он оживал, и ледяные длани согревались. Касался рясы иль хватал за руку:
— Постой-ка, батюшка… Я зрел тебя… Сдается, служишь ты в часовне придорожной, у Селища.
— Да нет, Христос с тобой. Я странствующий инок.
— Но образ твой в глазах стоит…
— Допреж не виделись…
— Не ты ли, поп, на прошлой пятнице с иконою ходил по большаку да созывал народ?.. Чтоб крестным ходом, супротив пожара?.. Вон как горит — повсюду дымно…
— Се был не я…
— А взор твой мне знаком… И лик…
Так длилось до захода солнца, и токмо вкупе с ним разбойник окрещенный угас незримо и спокойно, как будто бы заснул. Распоп в тот час же начал панихиду, однако кликая по имени покойного — суть, тезоимца Аввакума убиенного, молился о себе и отпевал себя. Доподлинно и с чувством справив все по чину, убрал кадило и встал пред стариком, как пред судьей.
— Я все исполнил, старче. Ужо и мне пора. Настал черед.
— Добро, сам провожу тебя, — промолвил тот и, кликнув отрока, коего ласкал и по головке гладил, неспешно двинул в лес.
А после урагана благодать стояла — не высказать словами: должно, в Раю бывает так, и то не каждый день. Хоть солнце село, но свету еще много, лазоревое небо, сурмяный воздух и легкая прохлада; и чудо — оправившись от ветра, дерева с земли восстали, вздохнули и замерли. Нет и следа от бури! И несмолкаемо повсюду свист райских птиц. Не щебет, не скворчанье — суть литургия!
В сей лес вошли, как в храм. Разбойник старый напереди идет, с сумой и посошком, а сзади отрок с топором за опояской. Еще приметил Аввакум, креста на шее нет, знать, он будет кончать. Приступит незаметно в нужный час и срубит голову — затычку на сосуде, в коем душа живет. Отпев себя, распоп меж ними шел и даже не молился, а чтобы смерть не ждать каждый секунд, сложивши руки на груди, смотрел вперед и слушал пенье птиц.