Изрядно прошагали, пора бы уж стемнеть, ан свету не убавилось. В иной бы раз он стал гадать, чьей силой явлено свеченье, и нет ли в чуде сем антихристовой воли. Сейчас же шел и токмо благодать вкушал. Да и старик, должно, объят был тем же чувством — ни слова не сказал, не оглянулся, ровно он один идет. А вывел на дорогу, встал и отрока спросил:
— Пошто живым оставил?
— Сей человек — святой, — промолвил тот. — Рука не поднялась.
— Добро, — старик налег на посох и глянул на распопа. — Коль раз бы дрогнул, забоялся — в тот миг бы ангел смерти взмахнул десницей. На что же душу мучить страхом?.. Поелику святой, то за труды дар будет царский.
Раскрыл суму и свиток вынул — потертый, древний, ветхий. В науке книжной искушенный, распоп мгновенно ожил, рукою робкой взял его и тут же, не сдержавшись, распутал бечеву и развернул пергамент заскорузлый… И замер, пораженный.
4.
Вдоль костромской дороги леса сгустились, потемнели, не стало ни полей, ни рубленых прогалов, ни пожен и пожегов. Лишь изредка, когда карета, преодолев подъем, въезжала на увал, на миг короткий открывалось солнце. И вместе с ним боярыня легко вздыхала. Ей чудилось, мрак отступил, тем паче дым, с болот несомый, и вот сейчас откроется простор земной, сияющее небо, и, вместо гнуса липкого, лесного шума и колдовского скрипа боров дремучих, лицо овеет ветер, насыщенный пыльцой и духом трав цветущих. Коль это бы случилось, она в тот час велела в остановить весь поезд, и без служанок, сама в открыла дверцу, ступила наземь и сдернув плат, кокошник золоченый, простоволосою пошла и не молилась бы, не воздавала в славу, что Бог пронес сквозь даль разбойничью, сквозь грязи, смрад болот, а просто подышала волей да сбросила грудную тяжесть и призрак мысленный, греховный…
Лишившись власяницы, Скорбящая страдала от боли загрудинной. Иль чудилась она, или себе внушала болезнь телесную, однако ж дыханья не хватало, и под парчою тесной ломило грудь. И хворь сия к ней привязалась в одночасье, в канун отъезда из Москвы, когда с духовником расставшись, боярыня молилась — просила ангела в дорогу. Склонилась в поясном поклоне и замерла, услышав звук пастушьей дудки. И, верно, прав был Аввакум — се бес прельщал, явившийся во сне, однако не сдержалась, заслушалась. И кровь, от головы отхлынув, вдруг перси опалила, в груди зажгло огнем, вскружились образа перед очами, и сердце загорелось, но жар был не болезненным — истомным, сладострастным. Забывшись, Феодосья выпрямила стан, со стоном потянулась, сгоняя ломоту приятную от персей ко суставам:
— Пошли мне ангела в дорогу!..
Мгновеньем позже спохватилась, крест сотворила двоеперстный и вороватый:
— Спаси — помилуй!..
Хворь грешная в тот час же отпустила, но растеклась по плоти и, разума достав, там утвердилась тайно, как семя сорное.
— Где власяница? Где? — под руки попадали одни обрывки…
Она пыталась их связать, но конский волос иструх и в прах рассыпался…
Ей бы бежать ко старице Меланье, чернице-схимнице, кою держала при дворе, пасть в ноги и поведать все, что приключилось ночью. Она бы, дошлая в делах духовных и знающая суть женскую, враз рассудила бы, что в яви было, что во сне, где бесы мучили, где ангел к ней являлся.
Черница-схимница, воительница духа сумела в отделить зерна от плевел…
Скорбящая ж потрафила себе, пожалилась на долю:
— Вдова я, мужа нет над мной…
Да с тем и в путь пустилась.
Двенадцать лошадей, запряженные цугом, несли карету по горам, свергая ее вниз до замиранья духа, в гущу дерев, в лесную темень, или вздымали к свету. Но беспокойной путнице повсюду не хватало ни солнца, ни простора, ибо на гребнях лес вековечный на миг лишь расступался и вновь стеной сходился, накрыв боярыню сырой волной.
И вот однажды в сем лесном просвете, когда у окоема свет вольный полыхнул и на короткий миг согнал лесную темень, боярыня позрела всадника. Малиновый кафтан, расшитый серебром, соболья шапка и поза горделивая — не скажешь вор иль лиходей, однако же тревога охватила. Конный дозор шел впереди, и всякий встречный-поперечный с дороги убирался прочь, покуда не проедет поезд. Ужель так осрамилась стража, если чужак неведомый не спешился и шапку не сломил, а встал на пути и пляшет на коне, карету поджидая?
Кто на сие решился, кто заступил дорогу? Коль не разбойник — знать, отрок несмышленый или холоп, отпущенный на волю и дерзостью исполненный. След проучить…
Она за шелковый шнурок, давай звонить, но стражник на запятках не внял или оглох — никто не отозвался. Тогда боярыня оконце отворила и, сдерживая гнев, хотела крикнуть, мол, слепые, позрите, кто впереди и по какому праву дорогу заслонил. Но блаженный Федор, бегущий от Москвы за поездом, босой, оборванный верижник, вскочивши на подножку, к каретному оконцу приник и белозубо ухмыльнулся:
— Ни-ни, Скорбящая! Не ратуй! Нет никого вокруг!
— Да как же нет? — все более волнуясь, спросила Феодосья. — Позри! Се всадник на дороге!
— Ну, полно! Где?.. Ах, конный? Да се же бес верхом!
И в тот же час видение пропало! На месте, где скакал чужак, лишь взвилась пыль и вихрь сей, пронизанный лучами, вспыхнул серебристо и растворился в воздухе… Чудно!
— Все дьявол искушает! — верижник устрашился. — Се он, треклятый! Зрю, зрю его! Он заведет тебя в леса и там погубит! Почто ты едешь в Кострому?
— Да суд рядить, блаженный. В имении моем порядка нет и грех творится…