— Ужели государь вернул?
— Отай бежал и по своей охоте! Все более лесами, без дорог. Тонул, чуть токмо не замерз, зверями дикими едва не съеден был. К разбойникам попал и чудом токмо спасся. Духовник мой, блаженный Епифаний, остался в срубе. Горюю я о нем, молюсь, дабы свершилось чудо. Сему святому старцу отсекли язык и два перста…
— Ох, Матерь Пресвятая! Чего во имя сии муки? И страсти лютые?
— Сие ли муки, дочь? Все страсти впереди, крепись, страдалица. Мне было откровенье. Россия на краю стоит, разверзлась бездна! Да ты сама позри! Где видано, чтоб в государстве православном отай молились, по пещерам, как первые наследники Христа? Сие в Святой Руси?! Суть, в Третьем Риме, при государе православном?!.. Иль имя ему — Ирод? Навуходоносор?
— Молва идет — тишайший…
— Мне жаль царя. Так грех велик, что лучше в не умирать ему. Не будет вечной жизни ни в этом мире и не в том… Погубит Третий Рим!
— Да Бог с ним, с Римом. Хоть нас бы не сгубил…
— Безмудрая овца! — застрожился духовник. — А ведаешь ли ты, что есть суть Третий Рим?
— Я слышала, красот необычайных сей град и государство. Когда читаю в книгах, бывало, мыслю — вот бы позреть!..
— В свое окно позри! После паденья Византии Москва суть Третий Рим!
Она смутилась ненадолго.
— Добро, коль так. Должно, ты лучше знаешь, чем я… Весьма прелюбопытно узнать бы вот, зачем ко мне явился? Сижу, гадаю… Кормилица все сны мне толковала, а ныне нет Агнеи и некому утешить… На что ты мне приснился? Ну, ежели в образе твоем и в самом деле сатана пришел? Чтоб искусить?.. Кормилица моя в узрела и распознала сразу, а я не вижу, должно, душа слепа.
— Да как ты смеешь?! — ахнул Аввакум. — Подозревать меня?.. Ума куриного, а спеси и гордыни!.. Старуха темная в узрела! Да ты и впрямь слепа и растеряла ум! Отверзни очи: се есть я!
— Что есть во мне — все от тебя: вериги, разум, крепость веры, — покорно молвила она. — Агнея лишь вскормила млеком и взрастила плоть. Она не книжница, однако же мудра и сведома. Поставить рядом — вот бы потягались… Далече ныне все, все бросили меня: Агнея в Кострому ушла, тебя услали в Пустозерск… Добро, хоть дух твой иногда приносит с дымом. И коли принесло, что тут ворчать на дочь? Сердечною беседой бы потешил…
Он стал послушным и блаженным.
— И впрямь! Ты уж прости меня. К царю бежал, замыслил упредить и слово ему крикнуть, а прокричал тебе… Уж не сердись, а лучше расскажи, как сын твой, Глебович Иван?
— Помалу подрастает…
— Который год ему?
— Тринадцатый пошел…
— Да, мал еще, чтоб оженить… А часто ль в сенях, при дворе бываешь? Зовут иль не пускают?
— Зовут, да что мне сени? Как Марфа примерла, там суета. Всяк норовит сродниться с государем. Княжен, боярышен полно, по дням стоят…
Духовник на минуту замер, и четки в пальцах задрожали.
— Невесту ищет царь?.. И что, нашел? Избрал кого?
— Избрал, да сие держит в тайне.
— И знаешь, кто она? — духовник чуть дышал. — Известно имя?
— Нет тайны на дворе, кою в придворные не знали… Известно всем, Нарышкина Наталья, суть, Кирилла дочь.
Согнулся Аввакум и опустил главу.
— Увы, увы мне! Опоздал! — стащил шапчонку и заплакал. — Коли избрал, то не отступит. Беда, беда идет! Скончанье света! Ой, лихо!
— Но в чем беда?
— Слепая ты, не зришь — царь ведьму выбрал!.. И женится теперь… Жена ему родит… — навзрыд духовник плакал. — Наследника престола — отродье сатаны!.. Врожденная болезнь корежить будет тело. И изверг сей!.. Сам назовется император! И станет править Русью… Заморский утвердит порядок, все обратится в тлен. И рухнет Третий Рим!
— Свят-свят-свят! — ей сделалось знобливо. — Чудно ты говоришь… И страшно.
— Провидцу и моему духовнику было видение…
— А кто твой духовник?
— Да старец Епифаний.
— Чудно… Мне мыслилось, духовник твой, суть, сам Господь. А вышло — смертный…
— Прости ее, — распоп перекрестился. — Хоть и боярыня, но баба!.. Ужель о старце не слыхала? Воистину святой!
— Коль ты сие изрек, знать так и есть, — покорно молвила она. — И что же сему старцу привиделось?
— Руины зрел и басурман. Московия в огне… Ужель не чуешь дым?
— Да право, чую… Но сказывают, се болота горят окрест.
Не удостоил взглядом, лишь слезы вытер и тяжко так вздохнул:
— Увы, увы мне… Адский пламень! Покуда он в земле, дымок один курится… Но час придет, и вырвется наружу…
— Избавь от сих речей! Я вдовая жена и мать — не богослов и не философ. Мне сына следует растить, боярина и мужа государю. Вот мой удел. Сие и подвиг.
— Прости же, Господи ее! Не ведает, что рещет, — он к образам пошел и крикнул гневно. — Сейчас же прикуси язык поганый! Антихрист в дверь стучится! — он поднял перст. — Ужель не слышишь и не зришь? Дверь отворят и впустят… Кому растишь ты сына? К кому служить пошлешь? Какому государю?.. Помысли же, боярыня: бывая при дворе, кого ты чаще зришь? Боярство думное? Стрелецких воевод? Мужей, прославленных на деле государя?.. Или попов заморских? Митрополитов греческих и прочих? Кто ныне по утрам толчется в царских сенях? Кроме невест для государя?
— Пожалуй, что попы с иных земель…
— Или своих не вдосталь? Приходы оскудели, монастыри, и некому молиться в алтарях и требы воздавать?
— К чему ты клонишь?
— Годи, Скорбящая, поймешь… Есть среди них митрополит один, с копытом и рогами. А именем Паисий Лигарид…