Фоминых на лыжах не ходил, но в аппетите не уступал никому и дважды просил добавку — тарелка всегда казалась Фоминых мелкой посудой. Тарелки — это, пожалуй, единственное, что не устраивало Тихона Петровича в доме отдыха.
Марфуша подкармливала Фоминых, но улыбалась при этом Бекасову и чаще, чем нужно, поправляла прическу.
— Аппетит у моего Тихона Петровича — уйди с дороги, — посмеивался Бекасов. — Его сразу нужно большими калориями кормить, а мелкие калории для него без последствий. Он может три комплекта борща съесть…
Вечером, когда все в доме отдыха узнали, что разведчик «Козырь» это и есть их сосед, скромный парень со смеющимися голубыми глазами, Бекасову не удалось отвертеться от рассказа о последней вылазке.
Он никогда не распространялся о происшествиях по ту сторону фронта — в этих делах Бекасов был скромен и немногословен, как Фоминых. Но сейчас он разболтался и, кто знает, может быть, виной тут была Марфуша, которая тоже пришла послушать. Она уселась у печи в любимой позе, опершись подбородком на руки, и не сводила с рассказчика блестящих глаз.
— Я ему сую кляп в зубы, а мой Карлуша нос воротит, брезгует. А чего, спрашивается, брезговать-то? Что ему грязную портянку в рот суют или тряпку половую? Нет, я на него индивидуальный пакет потратил. Вата с гарантией, кипяченая. И бинт, чтобы он вату не выплюнул, — из того же пакета. Полная гигиена!
Все вокруг засмеялись, рябой снайпер даже крякнул от удовольствия и стал крутиться на табуретке во все стороны, а Марфуша посмотрела на Бекасова с восхищением и зачем-то опять стала поправлять пышные волосы.
Потом все начали собираться ко сну. Бекасов накануне ночью не сомкнул глаз, но ему все-таки захотелось сейчас прогуляться.
— Ты оставайся, Тихон Петрович, — мягко сказал Бекасов, нахлобучивая ушанку. — Мне сегодня группа обеспечения не требуется. Да и луна светит во всю железку…
Бекасов вышел на крыльцо и оказался лицом к лицу с Марфушей, глаза ее ласково светились. Бекасов не уславливался о свидании, но не удивился, найдя ее на крыльце.
— Это я, Марфуша, — сказал Бекасов, как будто она не стояла рядом и не видела его лица, потерявшего при лунном свете весь загар.
Они пошли по деревенской улице, которая сейчас была видна из конца в конец.
Снег, расплавленный дневным солнцем, лоснился при свете молоденькой луны, как если бы его корка была смазана жиром. Крыши отбрасывали резкие тени, и дым, который валил из трубы соседнего дома, стлался по снегу смутным движущимся пятном.
Вода в колеях на дороге и в черных копытных следах успела покрыться ледком, но Марфуша опасливо переступала через подмерзшие лужи, будто, ступив на них, можно было промочить ноги.
Она доверчиво опиралась на руку Бекасова, а он с веселым удивлением думал, что луна, оказывается, вовсе не всегда вызывает у разведчика раздражение, досаду и не всегда мешает жить.
Студеный ветер дул так же, как вчера, когда они лежали с Фоминых на хвое в чужом перелеске, но ветер казался сейчас совсем теплым и ласковым — это было предчувствие весны.
1944
Сентиментальный вальс
онферансье поставил на середину сцены стул, сварливым голосом объявил следующий номер программы, и в боковой дверце показался баянист. Он сел на стул, положил баян на колени, поправил на плече ремень.
Мокшанов заерзал на скамейке, затем подался ко мне и, горячо дыша в ухо, зашептал:
— Ну кто бы мог подумать? Ей-богу, он!
Петр Матвеич, он самый. Нет, вы только поду майте!
И так как лицо мое не выражало, очевидно, ничего, кроме крайнего недоумения, Мокшанов стал теребить меня за рукав.
— Он, ей-богу, он! Петр Матвеич, собственной персоной. Вот так встреча!
Мокшанов говорил таким тоном, будто я упрямо отказывался признать в этом неизвестном мне человеке Петра Матвеевича.
За все дни нашего знакомства я еще не видел Мокшанова таким возбужденным.
— Вот видите, — сказал он укоризненно, — а вы еще не хотели идти на концерт…
Дело в том, что концерт этот шел в соседнем санатории, куда нас никто не приглашал. Но Мокшанова это смутить не могло.
— Мало ли что не приглашали, — сказал он. — А мы с черного хода пойдем. Я знаю лазейку в заборе. Удобнее, чем ворота. А то еще кругом обходить…
В Мокшанове была веселая житейская удаль, слишком безобидная, чтобы быть названной бесцеремонностью, удаль, которая хороша уже тем, что не знает излишней застенчивости.
Сад тянулся берегом, полого спускающимся к морю. Скамейки стояли амфитеатром: была удачно использована естественная покатость площадки. Зрители сидели обратив лица к невидимому морю. В штормы море шумело за сценой-раковиной так, будто было совсем-совсем близко.