Но дорог, проторенных только в одну сторону, не бывает — по ним всегда идут встречные. Проторенный литвинами путь стал, в свою очередь, торным маршрутом для чехов. Целым столетием раньше, чем в Прагу Скорина, из Праги в Вильну пришел Иероним Пражский, посетивший, возможно, и Полоцк. С необычными для того времени идеями прибыл на виленскую землю Иероним — адепт Яна Гуса, сожженного на соборе в Констанце. Люди при жизни не знают, предшественниками чего и кого на свете они являются. Неведомо то было и Иерониму Пражскому, кто наследует ему на востоке — в Вильне и Полоцке, и на западе — в Германии. Потомкам сегодня видно, а вот Скорина, хотя он уже сам был наследником Иеронима Пражского, вряд ли это осознавал в городе, давшем свое имя Иерониму. И также в день печатания Псалтыри не мог предположить Франциск, что произойдет спустя 85 дней в довольно близком от Праги немецком городке Виттенберге.
Ян Гус, Мартин Лютер[44] вошли в историю как протестанты, реформаторы, духовные лица, которые выступили против костела, морально дискредитировавшего себя, погрязшего в роскоши, фарисействе, ханжестве. Католический костел уже давно подтачивали, разлагали изнутри миазмы корыстолюбия, привилегий, спесивости, коварства, стремления властвовать над всеми людьми в мире и обладать всем золотом в мире — при ослаблении нравственных требований к себе и своей пастве, особенно к феодальным верхам. Против всего этого протестовал еще в XII веке тезка Франциска Скорины — Франциск Ассизский, сделавшись монахом-нищим. Папа римский канонизировал Франциска Ассизского, но то, что осуждал Ассизский, с объявлением Ассизского святым не исчезло, напротив — оно, словно раковая опухоль, поразило тело костела, давая все более ужасающие метастазы.
Слышал или не слышал Франциск не Ассизский, а полоцкий, как, начиная еще со времен Ассизского, пап римских под знаком его величества Пенязя весело высмеивали голиарды[45].
Слышал или не слышал Франциск Скорина о евангелии голиардов, написанном не от имени евангелиста Марка, а от Марки Серебряной? О привратной страже папы римского рассказывалось в нем да о писаре бедном, писаре богатом. И вот что с бедным писарем происходило в том веселом евангелии. Привратники папы римского и не подумали даже открывать дверь набожному бедному писарю, а на его просьбу смилостивиться над его убогостью попросту возмутились:
— Друг наш, пусть убожество твое и остается с тобой для вечного посрамления тебя! Отойди, сатана, не знаешь ибо, что может пенязь!.. Не войдешь в радость папы твоего, пока не отдашь последнего гроша своего!..
Наивной, искренней душой оказался убогий писарь, поскольку заторопился тут же на рыночную площадь, чтобы продать плащ своп, суконное платье свое и все, что имел при себе, и выручку принести привратникам папы. А те, взяв никчемное подношение бедолаги, толь-ко-то и сказали:
— Да что это значит для папской стражи! — И вытолкали убогого за дверь.
И по-иному был встречен богатый да пышный писарь. Приняла все дары от него папская обслуга да и села мараковать, как бы побольше вытянуть богатства из богача. А папа, дознавшись, что стража его заграбастала несчитанную дань, занемог даже. Богач, однако, послал и ему подсвечники из золота и серебра, и папа тут же выздоровел и крикнул своей челяди: «Я подаю вам пример! Так, как я хватаю, хватайте и вы! Мое имя есть Пенязь!..»
А твое имя, Скорина, разве Пенязь? Не ради него открыл ты здесь, в Праге, типографию — сын купца, который не возжаждал участи купца, как не пленился и судьбою тех, кто по всем городам Европы продавал индульгенции — письменные, заочные, — именем папы римского отпуская все грехи грешникам. Мартин Лютер как раз и выступит через 85 дней после напечатания Скориной Псалтыри против папских индульгенций — выступит в не столь уж далеком от Праги Виттенберге, прибив на двери костела, в котором до того проповедовал, 95 антипапских тезисов. А где твои тезисы, Скорика?
Скорика с самого начала не стал Лютером не только потому, что не являлся, как Лютер, духовным лицом. Его вообще не занимала никакая конфессиональная организация — ни костел, ни церковь. Поэтому он в Праге понимал, что ему не может, как Яну Гусу, угрожать костер. Но что, если ими — церковниками, инквизиторами, служками алтарными — будет разгадана его идея? А идея-мысль его — не только его идея-мысль. За нее — и Бабич, и Онков. И едва ли не весь Виленский патрициат с ним в его дерзкой ренессанской попытке перевода богослужебных книг на древнебелорусский язык и упрощения богослужебного ритуала.
Однако с самого начала он решил не возвещать свою идею открыто. Тезисов не вывешивать! Ему нужно еще время, чтобы подготовиться. А подготовка — вот она: печатание книг для люда посполитого, людей одного языка. Ни Скорина, ни Бабич, ни Онков не против православной церкви, не против католического костела. Они против одного — против тьмы. И если это было против духовенства, то лишь против ущербного, заскорузлого, дремучего в своем невежестве. Но в целом печатная книга Скорины в то же время, несомненно, возвышалась и над паствой католической и над паствой православной — вообще над всем многоверием Великого княжества Литовского, становясь еще и как бы заявкой на веру отдельную — не папистскую, не лютеранскую, но, может быть, литвинскую, или русско-литвинскую, или белорусскую. Случится то иль не случится, объявит себя в новом определении или не объявит то особое, что объективно содержится в начинании Скорины, сам он, Скорина, понятное дело, в точности знать не может, но в мыслях о возможном продолжении своего дела вполне охотно предполагает. Человек предполагает, бог располагает. В его честь Скорина книги ведь и печатает, а там уж — богу виднее, его божья воля, его соизволение!..
Средневековье было и тьмой и светом: светом, когда объявляло, что чужбина человеку есть неведение, а его отечество есть знания. Именно туда, где во времена Скорины были знания, он прежде всего и стремился, кончаясь как человек средневековья и начинаясь как возрожденец. Аскетическое средневековье проклинало землю, смотрело на нее как на временное пристанище тела и духа, превознося над земною жизнью счастье вечного неба. Но пока оно, это вечное счастье, на небе, сжигай меня жажда непреходящего здесь, на земле, жажда совершенствования духа человеческого, души человеческой, жажда книги, мудрости, истины!..
Но как же, однако, с вашими тезисами, пане Франциск Скорина?..
Скорина знает наверняка одно, что он — совсем не весельчак, не странствующий школяр-голиард. Он в своем скитальчестве по свету — книжник, пожалуй, многотерпеливый, пожалуй, много замечающий. А может быть, и потаенно мудрый, и тезисы свои еще объявит — кто его знает! Скорина — во всяком случае, здесь, в Праге, у типографского станка, — этого еще не знает. Помня свой Полоцк, для Полоцка книги печатая, он переносится памятью и в Краков, и в Копенгаген, и в Падую. Города! Вы словно постои на пути Скорины, жаждущего знаний, влюбленного в знания и в вас — города.
44
Лютер Мартин (1483—1546) — деятель Реформации в Германии. Родился и умер в Айслебене в Тюрингии. Основатель протестантизма. Положил начало Реформации, прибив к дверям замкового костела в Виттенберге 95 тезисов против индульгенций (31 октября 1517 г.). Перевел на немецкий язык Библию (1534).