Матей Меховит: — Но почему уважаемый оппонент полагает, что перевод письмен на язык альбарусский[28] есть перевод на язык старый? Когда мой «Tractatus de duabus Sarmatis»[29] ученые мужи собираются переводить на языки польский, немецкий, итальянский, то я не склонен считать эти языки старыми... Открытый Христофором Колумбом заморский свет в своем многославном «Introductio in Ptalomei Cosmographiam»[30] вы называете Новым Светом, но разве не тот же новый свет открывает для нас и наш младоперый ученик Францискус, сын Луки из Полоцка?
...Скорине хотелось крикнуть, подтвердить: «Новый, новый!..» Ведь он, как никто, понимал, какую новизну, какое обновление несет его Полоцку его печатничество. Книги пойдут и по всему свету — и по Старому, и по Новому, который сейчас далекими от Праги испанскими да португальскими каравеллами открывается. Скорине очень хотелось крикнуть все это своим учителям, поделиться с ними своей радостью, что они еще помнят его, что к судьбе его небезучастны. И полегчало в груди, стало свободней дышать. Только слышать бы ему голоса таких людей, как Ян из Глогова, Матей из Мехова! Однако все в типографии Скорины не по воле его, Франтишека, свершалось в этот поздний-поздний час.
— Любишь голоса?.. — вновь отозвался, зловеще и коварно, все тот же самый первый, уже знакомый Скорине голос, назвавшийся его Временем, Жизнью. — Если любишь, то еще наслушаешься их, ибо я — не только Безголосье, я — Многоголосье! Дети мои — цветы жизни, floris vitae, прошу вас, прошу! Будьте знакомы с его светлостью Печатником, будьте знакомы!..
Первым объявился Голем — ему из еврейского гетто, что в самом сердце Праги, было совсем недалеко.
— Я — Прекрасный цветок средневековья, — возвестил он, — ибо я, как и Адам, вылеплен из глины, только Адама лепил бог, а меня пражанин рабби Лем. Я — живой, но лишенный души. Кто же вдохнет молитвами душу в мою глиняную грудь?!
Скорина мало еще слышал о средневековье, но ежели полночный гость что-то знает о нем, то знает он, по-видимому, только потому, что гость полночный. Оттого, ничуть не удивляясь, и принимает Скорина поклоны и самопредставления всех остальных элегантных и неэлегантных полночных гостей.
— Я — Прекрасный цветок средневековья, пан Твардовский! А пану годится собой гордиться. Маэстро магии, чернокнижник, сам я — гуляка известный, выпивоха честный. Я прибыл сюда из более далекого, чем Краков, ошмянского края, в качестве кареты использовав колесо месяца!..
Этим пан Твардовский, очевидно, поддевал хромоногого Станьчика, явившегося тут же — следом за ним:
— Я — Прекрасный цветок средневековья, королевский шут Станьчик, жеманный, негожий, но кто, помимо меня, королю правду-матку в глаза резать может?
— А я — Прекрасный цветок средневековья, доктор магии Фауст: дьяволу душу продам, лишь бы больше знать, чем Адам!..
— А я — Прекрасный цветок, Великая Болезнь[31]. Я — великая, ибо сам бог моими устами правду глаголет, правду свою моими устами всем доступною делает!..
Казалось бы, столько гостей в типографии многоуважаемого Павла Северина сразу и не вместится, но, к удивлению даже самого ее сегодняшнего хозяина, места в ней всем хватает и еще остается. И, может, как раз потому здесь и поднялся невероятнейший грохот совсем уже не любезного и не галантного самопредставления, а грозно рычащего, лающего, мычащего. И вот все это грозно рычащее, лающее, мычащее Франциск взял и спросил:
— Вы тоже — цветы жизни?
— Мы — не цветы, мы — люди, — хором ответили ему и в черных сутанах до пола бритощекие, и в черных сутанах до пола не бритощекие, а с длинными — до пола — бородами бородатые.
Одних Франтишек вроде бы узнавал — если не в лицо, так по голосу, по одежде. И едва ли не всех теснил, маячил впереди гладковыбритый кардинал Гозий. Он других неистовей и колотил кулаками по столу, где стопками лежала Псалтырь, и ревел во всю глотку:
— Позволить народу читать Библию — это значит псам святыню выбросить, перед свиньями бисер разметать!..
Стол аж танцевал под кулаками дородного кардинала, и даже пан Твардовский зашаркал в .поклоне перед его преосвященством:
— Кардинал Гозий... Кардинал Гозий...
— Гозий? Вульгарные типы! Кардинал Станислав Гозиус вам этого не простит...
— Не простим! Не простим!.. — кричали и менее элегантные, без красной кардинальской шапочки, — не то что Гозий, но, подобно Гозию, гладковыбритые здоровилы; кричали и черные старцы с дремучими, косматыми, хоть пол подметай, бородами.
— Не простим! Все равно — еретика руками или молитвой убить. Убить!..
И махали руками, сжимали пальцы в кулаки, поднимали кулаки над своими головами, заносили над лицом Франциска, осененным тихой в тихом сне улыбкой.
— Не ищи, человеке, мудрости, ищи кротости!..
— Не чти много книг, да не в ересь впадешь!..
— Всякого высокоумия убежати! Не выситься словесами книжными!..
— Хочешь неиспытанное испытати, яже бог не повелел есть!..
— Не верьте тому, кто поучает вас от своего мозга, а не от разума Христова!..
А это они уже требовали, со всей жестокостью и суровостью требовали, чтобы ему, Скорине, люди не верили. Ни Иосифа Волоцкого[32], ни Стефана Пермского[33], ни других воинственных требователей Франциск не знает, даже имен их не слышал. Но почему они так хлопочут о том, чтоб не высился он словесами книжными, не искал мудрости, не верил в свою мудрость, опытом нажитую?! Да и что им его Псалтырь — книжка для деток, для доброй науки их?! Для деток?..
И тут Франтишек вдруг видит со всей отчетливостью, как притихшие, бородатые святые чины словно прилипли глазами к листам его Псалтыри. Читают!
— Linqua vulgaris![34] — восклицает кардинал Гозий.
— Греховная гордыня! — гортанно гремит бас одного из бородачей. — И куда только подевалась богу угодная рукописная вязь кириллицы?
— Глосы на боцех![35] О, горе тому, кто черкает на полях книг, — на оном свете по лицу нечестивца те письмена жигалом железным бесы будут черкать...
— Жалом каленым щеки исчерканы будут?! — вопрошает, крича, может, самый здоровенный из бритолицых. — Ха!.. Ха!.. Ха!.. Жечь нужно — огнем, огнем! Молитвой убивать, ведь сколько времени понадобится? Жечь! На костер, на костер, да еще на самые сухие дрова, которые дружно горят, дружно! Это я вам говорю — Великий инквизитор.
— То же и мы твердим, Малые инквизиторы, — загомонили поменьше ростом черносутанные.
И тут, может быть, началось для Скорины самое непонятное, потому что гомон и Великого и всех Малых черносутанников перешел незаметно для него, Франциска, поначалу во вздохи, а затем во всхлипы — все возрастающие, завершившиеся в конце концов растерянным плачем и рыданием.
И рыдал впереди других сам Великий инквизитор, сам Томас Торквемада:
— Какой же я Великий, если не могу «того Печатничка сжечь? Сжечь в колыбели надобно было, в колыбели!..
— В колыбели мы не могли, ибо колыбели его еще не было, когда мы жгли Жанну д’Арк[36], Яна Гуса[37], Иеронима Пражского!..[38]
— И мы не сможем сжечь его даже в гробу, ибо мы еще не родились, как некогда епископ Кошон, имевший счастье жечь Жанну д’Арк!..
Именно еще не родившиеся Малые инквизиторы и зашлись самым долгим рыданием, и особенно бедовал Фульдский епископ Юлиус, который жаждал души Скорины как девятьсот первой: о том, что в своей епархии он сожжет девятьсот еретиков, епископ знал, как знал и о том, что до его девятьсот первого костра Скорина попросту не доживет.
И рыдал следом за епископом Юлиусом фульдским, так же безутешно рыдал судья чародеев Балтазар Фосс. Фосс рыдал, не скрывая своей огромной обиды на еретика Скорину: как же это он, Скорина, померев до времени, не дал ему, сжегшему уже 700 мерзавцев обоего пола, довести это святое число до 1000?!
32
Иосиф Волоцкий (Иван Санин, 1439 или 1440— 1515) — основатель и игумен Иосифо-Волоколамского монастыря. Возглавлял борьбу с новгородско-московской ересью.
33
Стефан Пермский (около 1345—1396) — епископ Пермской епархии, автор антиеретическпх произведений.
37
Ян Гус (1369—1415) — национальный герой чешского парода, идеолог чешской Реформации. Осужден церковным собором в Констанце и сожжен.
38
Иероним Пражский (около 1380—1416) — чешский реформатор, ученый, оратор. Осужден как еретик, погиб на костре.