По пути Кубыраш оставался в детском боксе на пятом проходе и долго махал им вслед из-за покрашенной в желтое решеточки, а потом усатая тетка уводила его за оцинкованную дверь.
Мальцы по чугунным ступенькам поднимались на эстакаду, переходили через рельсовые пути, там, над рельсами, под самой эстакадой пристроена была прозрачная будка, где сидел в темноте едва различимый диспетчер и что-то говорил в микрофон. Его слова громыхали над путями, повторялись неоднократно эхом и исчезали где-то в туннелях, на путях вдруг начинали сцепляться вагонетки, перекатывались, сдержанно постукивая, составы, вздрагивала эстакада, а перед диспетчером в неосвещенной будке, мигнув, меняли расположение многочисленные красные, зеленые и желтые огоньки. Старшая, Тень, зачарованно глядела на них, Штевенек вертелся и высматривал в туннелях дальние составы, а Штырь сосредоточенно глядел вниз на рельсовые стрелки, жестяные указатели и пробегающие вагонетки.
Дальше шли по галерее и около завода поднимались на другую галерею, но прежде опять останавливались возле стеллажей с оранжевыми от ржавчины колесами и пялились сквозь частые скрещения эстакады на громадный завод, что начинался отсюда. В глубинах завода было темно, хотя и горело наверху множество ртутных ламп; там над конструкциями и мостками возвышались железными спинами машины и шевелили время от времени мгновенно и тяжко малозаметными своими лапами; и тотчас, ухнув, гремело что-то; клочья и щупальца пара дыбом взлетали, и шипели оглушительно, и горбились над машинами, и наливались кровью; и весь завод наполнялся вдруг приближающимся заревом; и раскаленный лист мелькал среди черных конструкций ослепительным призраком и угасал в пасти самой широкой машины. Штырь важно объяснял Штевеньку происходящее, тот вытягивал шею и кивал. Какой-нибудь мужик в черной куртке и тяжелом шлеме топал по мосткам и глядел на них, и вроде б улыбался даже грязными морщинами, — тогда Тень вспоминала про школу, можно было нарваться на выговор от долговязого учителя. Они карабкались на вторую галерею, а там наверху, над заводами и туннелеходами уже валила ребятня и галдела, и Штырь пихал знакомцев, а Штевенек пугливо озирался — его самого часто пихали, а он — не мог. Умен был, но робок и плаксив, но то, что Штырь — тот тоже был умен, но спуску не давал никому.
Однажды долговязый учитель сказал, что планета живет по непериодическим законам — и это было непонятно. Тогда он объяснил, что один раз весна была и один раз, давно совсем, было испепеляющее, бесконечно долгое, на четыре поколения, лето без весны и осени, а другой раз лета не было — и все это ничего не значит, что будет потом — неизвестно.
Вот это уже было понятней и хуже.
Учитель сказал им, что личинки драконов, возможно, просто очередная фаза превращения, что драконы, возможно, и были личинками этих личинок, что каменные черепахи, может быть, рассыплются на тысячи мелких гадов и уйдут в плоскогорье с побережья — ведь мы ж не знаем ничего о будущем, потому что прошлое не повторялось ни разу, потому что четыре солнца и одна планета не должны следовать периодическим законам.
Это было уже совсем скверно, ведь Хромой говорил то же самое, хотя долговязого учителя очень не одобрял. И Тень опечалилась, и думала об этом по пути домой, и почти не смотрела на завод, как бежит сияющий металл, освещая мимоходом высоченный, в переплетах и путанице, потолок.
Вечером, когда отец мылся возле крана, а Хромой лопал из миски суп, чавкая и прихлебывая, Тень рассказала про это. Отец поморщился, вытерся полотенцем, а Хромой изумленно огляделся и сказал, обращаясь наверх, к Штырю:
— Ну вот где ж у него мозги, у долдона этого! — и бросил ложку в суп.
Отец засмеялся примиряюще:
— Брось ты! Хромой, кончай! — и, обняв Тень, заговорил — Да что ты, ей-богу, ну конечно, все может быть, да только если бы был хоть один непериодический закон — у нас бы ни одна машина не работала бы. Все повторяется, — улыбался отец, — только по-другому немножко, понимаешь? — и опять обнимал ее. — Брось, брось! Ты уж прямо всему так и веришь!
И в этот вечер отец долго рассказывал про то, как наступит весна и мальцы вылезут из пещер, из железного города, потому что снаружи станет тепло и тихо, и желтое солнце вместе с синим будут стоять в небе с самого утра, и теплое море, в котором можно купаться до одурения, будет отливать чистейшим изумрудом и долго катить по песчаному пляжу каждую волну, низкую и поющую пеной и пузырьками. Можно будет, говорил отец, подниматься на скалы и уходить по плоскогорью, туда, где начинаются зеленые холмы и дует бесконечный ветер, или не уходить, а босиком бродить над обрывом, пугая кузнечиков, и смотреть в море, и из-под ног в узкие расщелины будут сыпаться струйки крупного песка. И далеко где-то, на пустынных пляжах, будут трубить обсыхающие драконы, а у пещер загорелые и белозубые детишки понастроят из песка и булыжников бесконечные стены с башнями и мостами.