Отец Павел, испустив последний вздох, оставил на железной кровати свое бездыханное тело. Оглянулся на него, видя, как светятся тончайшие волокна бороды, и вышел сквозь сени на воздух. Двор был покрыт белым, только что выпавшим снегом, и по снегу расхаживали синие птицы с жемчужными хохолками, клевали зерно, оставляя на снегу трехпалые отпечатки. Ему нравились эти крестики, что испятнали снег. Он чувствовал к птицам благоговение, зная, что в этот пернатый образ облеклись все те, за кого он молился долгие годы. Здесь были «зэки», которых когда-то он караулил. Были обитатели сел, которых накрыл потоп. Были фронтовые товарищи, с которыми вместе он добывали Победу. Птицы слетелись к нему во двор, покрытый зимним снегом, дожидались, когда он к ним выйдет, чтобы лететь в теплые края. Он почерпнул снег, потер им свое лицо и превратился в лик, отпечатанный на снегу, словно это была плащаница. Птицы разошлись по углам двора, ухватили в клювы белую плащаницу и взлетели, неся над водами, заснеженными лесами, запорошенными дорогами белый плат, на котором дышало и сияло лицо старца. Они поднимались все выше, дышать становилось все чудесней и легче. Впереди, указывая путь, летела самая прекрасная, в синих и золотых переливах, птица, и отец Павел знал, что это мученица, которая приходила к нему исповедоваться, и за которую он молился перед Господом. Птица оглянулась на него счастливыми глазами, и он, приоткрыв уста, произнес: «Милая».
Коленька, сын Алексея Ведеркина, хрупкий, с тонкой шеей и большими глазами мальчик, вместе с матерью Антониной вышли к Волге и стояли на набережной, глядя, как по реке проплывает белая баржа. С баржи доносилась веселая музыка, женщина на палубе развешивала белье. Коленька уже неделю, как вернулся из Германии, где его оперировал известный профессор Глюк. Операция прошла удачно, на бледном лице Николеньки тихо горел румянец.
Он держал мать за руку, провожая взглядом баржу:
— Мама, а когда папа вернется, мы отправимся путешествовать по Волге?
— Отправимся, — отвечала Антонина.
— А папа меня научит плавать?
— Научит.
— Мы сядем на теплоход, поплывем по Волге, и нам втроем будет хорошо. Ведь так?
— Да, мой родной.
Они смотрели, как вниз по реке удаляется баржа, пока она ни исчезла из вида. Но из-за поворота реки, куда она скрылась, еще долго доносилась музыка.
Ратников стоял за штурвалом яхты, направляя ее в море, туда, где недавно они плыли с Ольгой Дмитриевной. Он надеялся, что ее душа все еще витает над водами и коснется его, если он приплывет на заповедное место. Берега стояли в золоте осени, на холмах высились золотые иконостасы, в голубых далях туманились и дышали лики русских святых. Святые взирали из осенних рощ в пустынную синь, из которой улетели последние журавли.
Белые церкви опрокидывались в море чуть размытыми, похожими на облака отражениями, среди которых мерцали тихие искры крестов. Он вспомнил, как она говорила, то ли во сне, то ли наяву, что в Волге, несущей отражения многих крестов, течет святая вода. Ему страстно, слезно захотелось услышать ее голос, увидеть, как наполняются светом ее глаза, и он беспомощно огляделся кругом.
Доплыл до пограничного бакена, заглушил двигатель и вышел на палубу. Яхта тихо колыхалась, ее медленно сносило по осенней воде с бирюзовыми разводами, без рыбьих всплесков и птичьих вскриков. Ему было одиноко, печально. Самая яркая и осмысленная часть его жизни, пройдя сквозь ослепительное, короткое счастье, была прожита. Ему предстояло и дальше проживать свою жизнь среди забот и тревог, неизбежных трат и невосполнимых потерь, терпеливо и замкнуто снося предстоящие годы. И уже никогда не восхитится его душа, не озарится ослепительным счастьем, сберегая тайный свет чуда, его посетившего. Он стоял на палубе, глядя в золотые пространства, где в холмах и долинах гуляла осень. Осыпала с берез листву, открывая в вершинах пустую лазурь, где уже веяло холодами и снегами близкой зимы.