Так, начнем сначала. Жили-были два брата, старший и младший. Допустим, между ними существовало вполне естественное соперничество: кто лучше, умнее, сильнее и... любвеобильнее.
Поначалу побеждает старший: успехи на всех фронтах, а затем вдруг облучение и канун трагического финала - близкая неизбежная смерть. Младший не выдерживает и в доказательство своей виктории повествует в ярких красках о соитии с Ириной Горациевной Фридман. Старший приходит в ярость, сочиняет сумасбродное послание потомкам... Стоп-стоп...
И вижу в зеркальце заднего обзора торжествующий оскал - и через мгновение понимаю: это мой собственный оскал.
И я даже знаю причину его, оскала, появления, и рву мобильный телефон к щетинистой щеке:
- Старков! - ору и требую ответить только на один вопрос: была графологическая экспертиза по письму Нестерового-старшего или не была?
- А в чем дело?
- Была или не была, черт возьми?!
- Алекс, при чем тут письмо? - возмущается полковник. - Ты лучше ранец ищи?
Я выматерился и так, что боевой товарищ поперхнулся и в трубке возникла тишина. И, казалось, безмолвие всюду: и там, на линии, и на улицах, растворяющихся в тумане, и в домах, где пробуждались ото сна неприютные люди, и в ревущем моторе внедорожника, наматывающего на колеса километры пути в никуда; и я тоже был тих и безмолвен в своих молитвах к невидимому небу.
Трудно объяснить словами, но когда вспомнил о письме, то меня озарил вопрос: ЗАЧЕМ МЕРТВЕЦУ ДЕНЬГИ?
Вот вопрос вопросов, ответ на который всё и всех может поставить на свои места. Зачем Нестеровому Виктору Германовичу, облученному ураном-235, сумма в двести пятьдесят тысяч долларов? Зачем человеку, смотрящему в глазницы смерти этот бесполезный капиталец? Зачем без пяти минут покойнику... Нет, быть может, он желает сыграть роль доброго дядюшки и отдать эти жалкие копейки в детский дом или на развитие национал-социалистической партии, или на полет человека на пыльные кольца Сатурна. Нет, не верю в такую меркантильность бывшего советского гражданина с банальной автобиографией...
Нет ли здесь чудовищной подмены, которую подстроил нам бойкий и живой умишко Нестерового-младшего? Детали сейчас не так важны, главное другое: прикрываясь именем брата, он совершает сделку с неофашистами, получает от них вечнозеленые баксы и благополучно убывает на теплые отмели багетных Багам. А здесь - хоть трава не расти. И она не будет расти, коль события будут развиваться по самому худшему сценарию.
Наконец голос полковника Старкова рвет тишину телефонной трубки, тишину утреннего города, тишину машины, мчащейся в никуда. Я слышу его и спокойно повторяю:
- Да, понял: экспертиза не проводилась.
- А в чем дело, Алекс?
Я не стал обстоятельно отвечать на вопрос - иногда лучше промолчать и сделать дело. Чем я и занялся, вывертывая рулевое колесо в сторону Котельнической набережной. Теперь работал не только по наитию неба, но следуя железным логическим законам жизни.
Высотный дом встречал сонными ячейками бесчисленных окон и жильцами, вытаскивающим из кабин лифтов своих тявкающих питомцев на раннюю прогулку.
Я же был неудержим и настойчив: после продолжительного перезвона у дверей квартиры академика Фридмана, от которого проснулся весь коммунальный клоповник, я получил возможность зреть во всей красе гордость советской (б) физико-математической науки. Исаак Изральевич был мил, подслеповат, глуховат и богообразен и даже чем-то походил на снежинского академика Биславского. Впрочем, все старики похожи, как маленькие дети.
Столичный ученый долго не понимал, что от него пытается добиться умалишенный молодой человек, мыкающийся по комнатам с перекошенным лицом:
- Где Ирина Горациевна, дед?!
- Ась?
- Жена-то где?
- А?
- Супруга-а-а! - взревел я.
- А-а-а, Ирочка, - и отмахнул в сторону окна, где истлевали куски ватного тумана. - Фьють!
- Что за "фьють"?
- Ась?
- Жена где, спрашиваю?!
- А?
- Супруг-а-а!
- Фьють, - повторил академик. - Улетела, - объяснил наконец.
- Улетела? Куда улетела, пень?! - и тоже отмахнул рукой, чувствуя, что ещё миг и на ватном одеяле тумана окажется сам дедушка.
- Ась?
Я понял, что есть проблемы, которые трудно решить сразу. Нужно успокоиться и подумать о чем-то вечном. Например, почему люди не летают. А если летают, то только самолетами Аэрофлота или другими авиакомпаниями? И пока размышлял на эту актуальную, как оказалось после, тему, столичный академик зашаркал в свой кабинет и вернулся оттуда другим человеком другим по той причине, что тиснул в ухо слуховой аппарат.
- Так вы о чем, молодой человек? Кстати, как вас зовут?
Я представился и повторил причину моих волнений.
- Нет проблем, Александр, - проговорил академик и передал мне листочек.
И я испытал буквально неземное счастье, когда увидел на листочке детский старческий почерк: "Париж, рейс 1789, 08 час. 04 мин."
Смешно, однако академическая безупречная любовь к точным цифрам спасла мир.
Когда я осмысливал каракули, раздался мелодичный бой курантов на Спасской башне - 8.00.
- Старков, - сказал я по телефону, и говорил спокойно и внятно; когда ситуация погранична я прекращаю сжигать себя и других. Я как бы наблюдаю происходящее со стороны и в таких случаях, знаю, время останавливается. Старков, - и, назвав номер рейса, объясняю причину, по которой необходимо задержать вылет французского борта. Мне пытаются возражать. Я повторяю, что в самолете находится тот, кто нам крайне нужен. - Нестеровой Вадим Германович, - называю фамилию имя и отчество. И смотрю на ручные часы: с момента разговора прошла вечность в тридцать секунд, и понимаю, что Старков, знающий меня и мой голос в час Ч., сделает все, чтобы турбины лайнера были выключены, и уже потом после получасовой заминки гальские стюарды откроют люк в дюралюминиевый салон...
- Исаак Изральевич, - спросил я, когда мне сообщили, что гражданин Нестеровой Вадим Германович, выбывающий за рубеж по паспорту Фридмана Льва Исааковича, возвращен на территорию России, - у вас есть сын? Лет так сорока?
- Конечно, Лева. А что натворил, стервец таки такой?
- Ничего, - потянулся от удовольствия. - А не угостите ли, Исаак Изральевич, коньячком. По пять капель, чтобы дух перевести.