— Ну тогда, сынок, извини, — развел руками Нач. — Тогда я не знаю, в какой стране мы живем.
Когда ближе к полудню взломали дверь кабинета, то обнаружили, помимо изуродованного трупа Нача, самовар — там оказался пепел от части сгоревшего архива. Все специалисты ломали голову над этим казусом: уничтожать документы таким странным образом, через огонь?.. Все удивлялись, кроме меня.
Нач дядя Коля ещё был жив, когда мы стали с ним прощаться. За окном был вечер, ближе к ночи.
— Ты где завтра будешь, сынок? — поинтересовался Николай Григорьевич.
— Сопли. Забюллетеню, пожалуй. А что? Если что надо…
— Нет-нет, — отмахнулся генерал-майор. — Болей на здоровье. Сопли, это ещё хорошо. Мой тебе совет: кварц принимай, помогает и укрепляет.
— Спасибо, — поблагодарил. — А вы не уходите? — задал я очередной нетактичный вопрос.
— Поработаю, — ответил дядя Коля. — Давай-ка дружище, на счастье…
Мы пожали друг другу руки, и я направился к двери. У двери генерал-майор меня окликнул:
— Саша?
Я оглянулся: он сидел за столом, и желтушный свет настольной лампы освещал часть его крупного породистого лица.
— Что?
— Нет, ничего. Который час?
Я сказал. Он глянул на свои часы, снял с руки. Хмыкнул:
— Черррт! Спешат, задрыги! Надо бы отдать в ремонт.
— У меня часовщик, — вспомнил я, — школьный товарищ.
— Ладно, как-нибудь потом. В другой жизни, — пошутил.
На этом и расстались. Я уехал лечить насморк, а дядя Коля остался работать в своем кабинете: у него была такая привычка — работать до позднего вечера, буквально до полуночи.
Теперь я понимаю, почему он доверил мне документы. Он хорошо знал, что такие, как и я, родились под искусственным светом — родились под кварцевым светом идей. От кварцевых процедур замечательный цвет лица. И люди, знал Нач, родившиеся под кварцевым солнцем и вечно живущие под ним, никогда не узнают очистительного пламени жизни, а, следовательно, будут жить всегда… жить, как они живут… и считать свою жизнь…
Или все куда проще: Нач своею смертью откупал меня. Он хотел, чтобы меня не перемолола чудовищная бетономешалка власти, но разве можно спастись от её ножей?
Но надо признаться — ничего не изменилось. Человека нет — и ничего ровным счетом не изменилось.
Был такой генерал-майор, а теперь его нет. Почему? Потому, что у него заспешили часы. Он пришел к руководству, и его спросили: который час? Он ответил на этот вопрос. А ему сказали: э, батенька, торопитесь, как и ваши часы; уберите, понимаешь, ваш компромат, добытый в обход нашего законодательства; забудьте то, что знаете, и отправляйтесь на пенсию — на заслуженный, значит, отдых. Почему, наверное, не понимал Нач. Как почему? Хотим подарить вам за плодотворную работу цветной телевизор. У меня есть цветной, говорил Нач. Будет два, объяснили ему, лучше ведь два, чем один?
Словом, генерал-майор застрелился, боясь видимо, спятить с ума от двух одновременно работающих телевизоров. Конечно, один из них он мог и не включать, но когда у тебя два экрана, то возникает страх пропустить интересную программу.
А, быть может, куда все проще: Нач, я уже говорил, остался один; он остался один в кабинете, он остался один в кабинете ночью; ночью, когда ты один в мире, то трудно удержаться от соблазна проверить боеготовность своего личного оружия.
Или ещё куда проще: судьбе было так угодно, чтобы дядя Коля угодил в число неизбежных потерь на невидимом фронте.
И вот так случилось, что Нач угодил себе пулей в рот: от судьбы, как говорится, не уйдешь.
Ничего не изменилось, кроме погоды — осень. Такая погода удобна для убийства: дождь смывает все следы. Я знаю, что любители пирожных любят работать допоздна. В освещенных окнах казенного учреждения частенько отпечатываются их абрисы. За смерть Нача один из главных любителей сладкого должен ответить своей жизнью. Такой вот получается расклад. Понимаю, что его смертью нельзя изменить мир. Ничего нельзя изменить, и тем не менее надо что-то делать.
Впрочем, если быть до конца откровенным, меня больше беспокоит проблема с дочерью. Я и её мама убедились, что лечебные процедуры, в том числе и кварцевые, пользы приносят мало. И поэтому моя дочь вместе с мамой уезжает на море. Море-море. Я там, кажется, был. В море много воды, и в этой воде отражается солнце, оно теплое, именно такое и необходимо нашей дочери.
2. Если он такой умный — почему он такой мертвый? Год 1992
Когда-то давно я был на море. То ли десять лет назад, то ли несколько столетий. Это теперь неважно. Если рушится великая империя, где ты живешь, нет смысла вести бухгалтерский счет личной жизни. Иногда кажется, что вместе со страной, мы потеряли чувство времени. Оно как бы растворилось в морских глубинах, сплюснувшись до невозмутимых бескровных рыбин.
У меня, как и других, за эти десять лет произошли большие перемены. Я вылечил свой насморк и теперь никогда не болею ОРЗ. Моя дочь Маша уехала вместе с мамой в Калифорнию. Там, утверждают, хорошие климатические условия для тепличных детских легких. Сырая, как картофель, Москва была не для моей дочери, и я доволен, что она покинула родину. Здесь бы девочка умерла, а там живет, растет под пластиковыми кипарисами и присылает цветные фото. Не так часто, как хотелось, но три картинки у меня имеются. На последней Марии уже шестнадцать. У неё счастливая улыбка и, если бы я не знал, что это моя дочь, не узнал — у нас так не улыбаются, будто щелкунчики. Ее мама удачно вышла замуж за американского бизнесмена J.Berrimor, и теперь за будущее дочери могу не переживать. И спокойно заниматься своими делами.
Одно из таких делишек заставило меня ехать в приморский курортный городок. Разумеется, после конфиденциальной встречи с заинтересованной в этой поездке стороной.
Встреча состоялась в сельской васильковой российской глубинке. Я и заказчик Старков погуляли по картофельному полю, изображая охотников за дичью, поговорили и после этого я отправился в командировку неопределенную по срокам.
И теперь, лежа на верхней полке скорого, я глазел на полуденные кружащиеся степи, и думал о чем-то своем.
Я любил служить. Потом наступили новые времена, когда надо было прислуживать. Покойный Нач надеялся на перемены и даже пытался ускорить их. Он был верный присяге служака, идеалист старой закваски и у него были свои убеждения. Он надеялся изменить мир. В какой-то сложный переломный момент нашей истории ему показалось: этого невозможно сделать, и он застрелился. Генерал-лейтенант поспешил, не подозревая, что под надежным, как казалось, и вечным фундаментом здания СССР происходят тектонические разрушительные процессы. И через несколько лет пустого демократического словоблудия и всеобщего хмельного угара от якобы свободы наступило, как это часто случается, горькое естественное похмелье: крепкий, на первый взгляд, дом рухнул в одночасье, под обломками которого, собственно, все мы и находимся.
Я ушел из Конторы, убедившись, что не имеет смысла работать на власть. Какой резон служить тому, кто постоянно предает. Многие из нас ушли в охранные структуры, многие подались в коммерцию, а некоторые, как я, ушли… в охотники.
Разговор не о тех, кто бродит по родным буеракам и своим проспиртованным дыханием портит окружающую среду. Разговор не о тех, кто напрасными выстрелами пугает зверье. Разговор о нас — охотниках на людей.
Mаnhanter, если давать буквальный перевод с популярного языка: охотники на людей (во множественном числе).
Menhanter — охотник на людей, коим я и являюсь, Александр Стахов. Алекс — для товарищей, Стах — для врагов.
Первых у меня мало, но они есть: выполняют ту же сложную ассенизаторскую работу. Вторых чуть поболее, их очень много, если быть откровенным. Безработица нам, охотникам за скальпами, не угрожает.
Мы — профессионалы, опыт и прежние связи помогают нам решать возникающие проблемы. В большинстве случаях к нам обращаются частные, скажем так, лица, способные оплатить наш ударно-радикальный труд. А поскольку цены на рынке подобных услуг умопомрачительные, то к нам адресуются только в крайних случаях. И по надежным рекомендациям.