— Слуги… все только слуги… за деньги!
Под вопросительным взглядом Бурмаза Байкич пришел в себя.
— Я больше не желаю быть секретарем. Прошу вас освободить меня от этой обязанности.
— Как так… дорогой Байкич! Позвольте…
— Что тут говорить! — вспылил опять Байкич. — Не хочу, и дело с концом! Сыт по горло! Да и я вам больше не подхожу… мои представления о журналистике не совпадают с вашими. Если я смогу остаться в качестве рядового сотрудника, который пишет — а писать я буду независимо от того, пройдет моя рукопись или нет, — ладно, а если нет, — к черту! Пойду в писари, в пильщики! Хочу, чтобы у меня была чистая и спокойная совесть.
— Но… позвольте, дорогой Байкич!.. — Бурмаз нашелся. — Как это так: не хочу и дело с концом? Вас нельзя заменить сегодня или завтра. Я вас вполне понимаю и ценю ваши поэтические чувства, но… нужно время. Дайте мне хоть пятнадцать дней, сколько нужно, чтобы найти человека на это ответственное место.
— У вас есть Андрей.
— Позвольте уж мне самому выбирать сотрудников и помощников.
— Я говорю о нем как о заместителе, потому что не останусь ни минуты дольше.
— Вы получаете жалованье и будете работать до первого! — вскричал Бурмаз. Но в ту же минуту у него мелькнула мысль о дружбе Байкича с Александрой Майсторович, и, сразу сбавив тон, он заговорил с оттенком дружеского и пророческого упрека: — Вы стали на плохой путь, Байкич. У вас нездоровые мысли. — Он встал из-за стола, положил руку на плечо Байкича (тот слегка отстранился, чтобы избежать этого прикосновения) и добавил: — Впрочем, вы останетесь на вашем месте до первого только так… для проформы. Андрей вам поможет. Я…
Байкич не стал ждать окончания фразы.
— Спасибо, — отрезал он сухо и, усмехнувшись уголком рта, вышел из кабинета редактора.
Оставшись один, Бурмаз, весь красный, зарылся в бумаги.
— Эх, погоди, еще придет время поговорить о моральной чистоте и о совести!
По его лицу скользнула злая улыбка; передернувшись, он подумал, что в тот же день должна решиться и его судьба. Эта мысль настолько его взволновала, что он бросил перо и стал большими шагами ходить по комнате.
Кабинет Деспотовича, куда его впустили после очень короткого ожидания, не был освещен, хотя сумерки сгущались и наступала ночь. Открытые окна выходили в тихий и пустой садик, окруженный оградами соседних садов; через эти окна с тяжелыми занавесями в комнату проникал слабый свет. На всем вокруг лежали мягкие тени теплых тонов. И Бурмазу потребовалось время, чтобы среди этих теней различить еще одну — Деспотовича. Надо было произнести хоть слово приветствия, а он стоял в дверях как вкопанный, в мучительном ожидании. В кабинете пахло крепкими духами и чрезвычайно ароматным табаком; эти запахи напоминали ему кабинет бывшего директора «Штампы», отчего он чувствовал себя еще более связанным.
— Садитесь.
Деспотович говорил отрывисто, голос был глухой, словно слышался через густую вуаль. Этот голос был настолько монотонный и безразличный, что казался даже нечеловеческим — словно шепот теней доносился из мрака.
Бурмаз опустился на стул и сразу пожалел об этом: настольная лампа, которую зажег Деспотович, ярко осветила его, в то время как хозяин, сидевший, опершись о край своего большого стола и повернувшись спиной к окнам и лампе, продолжал оставаться в тени. Деспотович нервно курил, и пламя сигареты то и дело освещало нижнюю часть его лица: седые усы, впалые щеки и морщинки у тонких, судорожно сжатых губ.
Молчание продолжалось несколько минут. Бурмаз чувствовал, как Деспотович из темноты хладнокровно и внимательно рассматривает его, изучает каждую черточку лица. Необходимо сохранить спокойствие, двигаться как можно меньше! Чтобы на лице не дрогнул ни один мускул! Ладони у него вспотели. Сколько же это еще будет продолжаться? Так… улыбнуться слегка! Еще, дышать свободнее! Эта неизвестность не может длиться долго, должна же она так или иначе разрешиться. И Бурмазу, сидевшему как на иголках, вдруг стало безразлично, каким образом это разрешится. Лишь бы разрешилось!