— Негодник! — С томной улыбкой Марина тронула его рукой в перчатке по щеке. — Дайте-ка спичку. И разрешите мне сесть, я так устала. Пододвиньте кресло. Нет… сядьте тут, рядом, мне надо с вами поговорить. Ах, нет… погодите! — Она потихоньку высвободила свою руку из рук Бурмаза и сняла перчатку. — Вам следовало бы больше меня уважать, лгунишка.
«Опять она хочет что-то выведать у меня», — подумал Бурмаз, играя перчаткой (он с удовольствием вдыхал волнующий запах черной кожи; в его волосатых пальцах перчатка, еще теплая, казалась живым существом).
— Вы помните наш разговор о Фрейде? Я потом очень много думала о подсознании, о комплексах, о снах и их значении… Нас никто не может услышать?
— Нет, никто.
— Давно ли вы видели Коку? — Марина схватила Бурмаза за руку.
— Вчера, кажется. — Бурмаз был в недоумении.
— Она вам не показалась бледной? Она очень переменилась, не правда ли? Согласитесь, согласитесь… Не оттого, что я мать, не думайте… Постарайтесь быть со мной откровенным! Если бы вы знали, как трудно быть матерью, мой дорогой друг!
— Я… право, не знаю…
— Это настоящая трагедия! Такие комплексы! Я уверена, что здесь дело в комплексах. Все молчит, думает — волосы на голове дыбом становятся. И ничего нельзя понять. Я в ее годы… знаете, что ей пошел только двадцать первый год? Миле, ее приятель, всего на несколько недель старше. Вам известно о той, другой трагедии? Дети так неблагоразумны! Я боюсь за всех троих с тех пор, как Миле вернулся. Одна влюблена — у Коки комплекс, в этом я совершенно уверена, другая — в положении… ужасно.
— Вы уверены, что эта маленькая?..
— Ох, совершенно… ее мать очень грубая женщина, на днях она напала на Коку, подкараулив ее у дверей, словно моя бедная девочка в чем-то тут виновата! Они очень, очень бедны; отец этой девушки, кажется, работает у вас, а у Коки доброе сердце, к тому же они подруги по школе, она жалела ее, дарила ей платья и брала с собой, чтобы немного ее развить и развлечь, — и вот вам благодарность!
Бурмаз все еще делал вид, что ничего не понимает, время проходило, Марина нервничала все больше. Вдруг она перестала хитрить.
— Вы знаете, что Миле опять стал встречаться со Станкой?
Бурмаз ничего не знал, но все-таки ответил:
— Знаю, но боже мой…
— Раз или два они встретились — не имеет значения, важно, что встретились, и я боюсь за Коку.
Бурмаз не отвечал. Марина пошла еще дальше.
— Вы видели Миле?
— Несколько раз.
— И?..
— Не понимаю.
— Как вы считаете, мог ли бы он… настолько ли он влюблен в эту несчастную, чтобы жениться на ней?
Бурмазу все стало ясно. Марина хотела пристроить дочку.
— Ах, это… Всяко бывает, он, конечно, влюблен, но о дальнейшем, право, не знаю, уверяю вас, не знаю, хотя в эти годы…
Марина смотрела на него подозрительно, не понимая, насколько Бурмаз притворяется. Она улыбнулась ему. Вздохнула. Взяла со стола перчатки. Стала их медленно надевать.
— Но я могу рассчитывать на вашу дружбу, не правда ли? — И, не давая ему возможности уверить ее в этом, добавила: — Мне бы хотелось еще раз поговорить с вами об этом, спокойно. Хотите завтра? Завтра в это же время? Мы будем одни. Да? Значит, до свиданья! — И, пожав ему слегка пальцы, добавила вполголоса: — Это уже почти что свидание. Никак не могу на вас сердиться, негодник!
Несколькими днями позже Бурмаз позвал к себе Байкича.
— Садитесь, мой дорогой Байкич… Прошу вас… вот так. Поговорим, наконец, как старые друзья. Профессия журналиста — сущее проклятие, она лишает человека личной жизни. И вообще всего лишает. Верите, у меня на мази один замечательный рассказ, а я не могу его продолжать. Не могу! Не успеваю!
Байкич молча слушал словоизвержение Бурмаза. Он знал теперь не только каждую интонацию его голоса, но и каждую его мысль. Глядя на него, он заранее знал, что тот сделает или скажет. «И этому человеку я поверял когда-то свои самые сокровенные мысли, — подумал он с отвращением, — рассказывал ему об отце, о себе!»
— Вы, конечно, уверены, что я не принял во внимание вашей просьбы… позвольте, на работе человек иногда принужден вести себя как тиран, после мне самому становится противно, но в то время и это чувство отвращения не помогает! — продолжал Бурмаз. — Force majeure[39]. — Он поднял кверху указательный палец. — Впрочем, вы меня поняли…