Он отвернулся от Байкича, затянулся в последний раз сигаретой, которую держал уже между указательным и большим пальцами, и бережно ее погасил. Окурок он не бросил, а спрятал в разноцветную жестяную коробочку. По временам доносилось журчание реки. И снова тишина, и снова сверчки.
— А народ у вас тоже в больших долгах? — тихо спросил Байкич.
— В больших, сударь, по уши в долгах.
— Как так, почему?
Крестьянин со шрамом посмотрел на него искоса и ответил с усмешкой:
— Народ мы ленивый. Сами видите: работаем только днем, а если ночь лунная, то и ночью. Вообще же бездельничаем и всю ночь спим, от петухов до петухов. Потому что каждый наш бедняк хочет праздновать славу, а если женит сына, то норовит угощение поставить. Все это мы хорошо знаем, сударь. Крестьянин мало работает, много гуляет, много спит, много тратит и должает. И мы читаем газеты и видим, что вы о нас думаете. Мы должны согнуть спину и работать, работать до второго пришествия, подохнуть в работе на другого! — Он вдруг переменил тон и, глядя на огонь, медленно продолжал: — Послушайте, сударь. Я, такой, как вы меня видите, с двенадцатого по восемнадцатый год провел на фронте, был в боях на Скадаре, был и на Цере и на Руднике, пересек Албанию и был на Корфу, сражался на Добро-Поле{50} и стал капитаном запаса. Не убили меня. И инвалидом не стал. То, что по голове зацепило, говорят, работе не мешает. И вот из нас, четверых братьев, только я один вернулся. Гол как сокол. Оделся по-деревенски. Ордена запрятал в сундук и засучил рукава. Дом не поправляли четыре года, участок не был огорожен, потому что ограду сожгли солдаты и соседи. Здоровые все были колья, в два метра вышины. Скот погиб, коровники разрушены и заброшены, жена и снохи больные, голодные, машины заржавели и поломались, нивы не обработаны, поросли травой и сорняком, луга захирели. Если не косишь траву, она гниет и гибнет, поле портится, зарастает дурнишником, и на будущий год трава растет низкая, чахлая, с плешами. Я же был один. С голыми руками. Приятели мои и кумовья также. А у некоторых и того хуже: хозяйство совсем разрушено. Что было делать? Сражались и боролись мы за свободу, а свобода оказалась голой и голодной. Теперь ты знаешь, с чего началось. Расспрашивали меня об убытках, я высчитал на серебряные, довоенные динары. Как ни крути, а имущества уничтожено на двадцать тысяч. Дали мне, кроме того, быка племенного. Бык не может один пахать. Надо было поправить дом. Купить орудия. С этого и пошло. Приходилось иногда и по сто динаров в месяц брать в банке. Так и набралось. Есть-то ведь всем надо. Надо и налоги платить. Раньше, бывало, посадим, сколько нам надо было, — свои овцы, свой сыр, своя конопля, своя одежда. Что еще нам требовалось? Соль да налоги заплатить. У нашей семьи были знакомые купцы, которым она и продавала по мере надобности: мешок муки, телегу кукурузы, тыквы для свиней, воз дров. И цена была наперед известна. Если получался излишек конопли, мы знали, куда ее отвезти; в каждом городе имелись мастера, которые сучили веревки. А теперь нужда во всем. Купец не станет покупать твою пшеницу, если она не односортна, потому что покупает не для себя, как прежде, а для торговцев покрупнее. И цены уже не твердые. Раньше мы знали: чем лучше урожай, тем больше выручишь. А теперь: чем лучше урожай, тем цена ниже. Покупали отборные семена — задолжали и за них. Покупали и удобрение. И пашем новым плугом. И стараемся повысить урожайность, потому что за все это надо платить. Кровью истекаем, чтобы выжать как можно больше, всю землю заливаем кровью. Работают поголовно все. У женщины больше нет времени ни ткать, ни прясть, как раньше: она тоже работает за проценты. Мы никогда так много не работали, сударь, и никогда не было у нас лучшей пшеницы, таких слив, таких хлебов, такого урожая с гектара. Мы устроили питомники, поставили сушилки, знаем, где что надо сеять, к чему какая земля пригодна; никогда, поверь, мы не работали так много и так усердно. Но все напрасно! Производим много — это нам нужно для продажи, — а, как посмотришь, все ни с места; так и не удается стать на ноги, никак не вырвешься, сколько ни работай, — все ведь не на себя, а на другого. Многие совсем разорились, ушли в город или нанялись в услужение в селе и питаются помидорами да сливами. — Он замолчал, сжав бороду в кулак и глядя на угли, которые уже начали подергиваться пеплом, лишь кое-где вырывались лиловатые язычки. — Когда, бывало, на фронте тоска нападет или беда какая случится, несчастье, я говорил — это война, народы борются за свободу и власть; это не может длиться долго, придет этому конец, и тот, кто не погибнет, позабудет все мученья и снова будет пахать, как раньше. Но то, что сейчас творится, не дает вернуться к тому, что было. Я вот пашу, а не знаю, чье будет зерно. И свобода моя в чужих руках, на рабство похожа.