— Вы смеетесь надо мной! Почему вы не опровергли?.. Он ведь действительно все это сказал, от слова до слова! Опровержение же сплошная ложь, вы слышите, сплошная ложь! Алло, не бросайте трубки, алло, напечатайте мою поправку, дайте опровержение в завтрашнем номере, алло, алло…
Кррр… Тихое потрескивание и мелодичное жужжание дали, пустота. Байкич попытался звонить. Потом изнемог, повесил трубку, вытер лицо рукой, прошел по коридору, заплатил в окошечке за разговор и вышел на улицу.
Когда Байкич на другой день приехал в Белград, он точно знал, что ему следует сделать: заставить их снять с него пятно. В газетах уже не было ни слова о репарационных облигациях. «Оживленное совещание оппозиции». — «На этой неделе большинство министров разъехалось по своим избирательном округам». — «Предстоит ли в скором времени созыв скупщины или новые выборы?» О его заявлении в «Штампе» не было ни звука.
Утро было ясное и тихое. Только что политые асфальтовые тротуары блестели, как длинные черные зеркала. Редкие, кристально чистые звуки автомобильных гудков на перекрестке перед гостиницей «Москва» подымались к такому же чистому небу. Перед кафанами ранние посетители пили черный кофе; официанты спускали шторы и полотняные маркизы, чтобы защитить витрины от солнца.
Ясна была на рынке. Байкич оставил свою дорожную сумку у привратника и, как был, грязный и небритый, глухой ко всему окружающему, сразу направился в редакцию. Он сам точно не знал, чего ожидал от Андрея. Но чувствовал, что должен сперва поговорить с ним. Свежесть словно умытого утра, гармонию красок, благость небес — все это он воспринимал болезненно, хотя и не думал об этих вещах, даже не замечал их. Он чувствовал на себе какую-то грязь, от которой не мог избавиться. В сияющей чистоте этого начинающегося дня он чувствовал себя единственным грязным существом.
Тишина в редакции смутила его. И столы и комнаты были пусты. Только в большом зале, у стола, возле зажженной настольной лампы Байкич увидел Андрея. Он торопливо писал, ничего не замечая вокруг. Лишь тень, упавшая на его лицо, заставила его вздрогнуть.
— А, ты откуда? — Он хотел было прикрыть рукой написанное, но устыдился своего жеста. Рука так и осталась напряженно висеть в воздухе.
Байкичу стало неприятно. Он снял шляпу и, опустив глаза, спросил:
— Что это значит? Куда все подевались?
— Ах да, ты еще не знаешь. Вечернее издание прекращено. Мы целый месяц работали с дефицитом… дай бог, чтобы мы опять не попали в новые руки.
— Дай бог!.. — усмехнулся Байкич. — Что, Бурмаз здесь?
— Нет еще.
Андрей поборол, наконец, свою растерянность и, сделав вид, что приводит в порядок листы бумаги, прикрыл ими то, что писал. Байкич с большим трудом сдержал себя, хотя его так и подмывало высказаться, — неужели Андрей ничего не замечает? Ослеп он, что ли? Или ему безразлично? Байкич вдруг почувствовал себя до ужаса одиноким, и когда Андрей после долгой и томительной паузы спросил его, как он провел время в дороге, он ответил:
— Хорошо… только устал немного.
Каждый из них что-то скрывал, чувствуя одновременно, что это ведет к разрыву их прежних отношений — что в сущности все уже порвано, между ними образовалась пропасть.
К большому креслу был подставлен стул. Значит, Андрей спал в редакции.
— Вы опять не бываете дома? — Байкич не смог удержаться от этого вопроса.
Андрей потупился.
— Нет… у меня было дело.
Запустение господствовало всюду — в безлюдных комнатах, на столах, на телефонных аппаратах, чистых пепельницах.
— Нет… — Андрей поднял голову, — к чему скрывать? Никакого дела у меня не было.
Байкичу хотелось какой угодно ценой заглушить в себе это ощущение пропасти; ничего не случилось, отношения между ними не испортились, Андрей по-прежнему добрый его приятель…
— Почему же вы не пошли домой? Может быть, опять пили?
— Нет. — На лице Андрея мелькнула улыбка. — Только еще собираюсь.
— Значит, жена? Или дети?
— Станка… — В Андрее будто сломался какой-то механизм, заставлявший его держаться уверенно и прямо, он как-то весь обмяк, лицо посерело, усы уныло повисли.
— Больна?
— Нет.
— Какая-нибудь неприятность?
Андрей утвердительно закивал головой. Снял пенсне, чтобы его протереть, и глаза у него стали маленькие, узенькие и подслеповатые. Ему мешал свет лампы. А еще больше смущал его испытующий взгляд Байкича. Андрей уже раскаивался, что начал разговор. Он погасил лампу, и редакция потонула во мгле — глухая стена соседнего здания заслоняла свет. По тому, как Андрей надевал пенсне, Байкич понял, что он плачет.