— Но почему, почему вы меня спрашиваете об этом именно сегодня? Я так была рада вас видеть!
— Если бы я не задал этого вопроса, мне пришлось бы говорить вам о вещах, гораздо более неприятных, а мне хотелось, чтобы вы сами до них дошли, открыли бы их… чтобы я мог и смел продолжать вас любить, продолжать вас уважать.
— Это настолько страшно?
— Если хотите, я скажу.
— Нет, не хочу ничего знать! — воскликнула Александра с испугом. — Ничего!
— Вы уверены, что могли бы отказаться от всего? От всего привходящего? Жить в двух комнатах и работать изо дня в день?
— Да.
— И быть мне другом, Алек?
— Да.
— И пойти со мной, если надо… не оглядываясь… сейчас?
До этой минуты они никогда ни словом не упоминали о своей любви. Даже намеком. Их жесты, как и их слова, были всегда сдержанными. А тут, внезапно, без всякого подхода, Байкич говорил совсем открыто, и Александре это казалось вполне естественным: то, о чем они знали давно, облеклось в слова, вот и все. Они даже и не заметили этой перемены. Только присутствие официанта, который подошел, чтобы убрать со стола, из-за чего Александра не смогла ответить, вернуло их к действительности. Байкич, ломая спички, дрожащими пальцами зажигал сигарету; Александра, покраснев, делала вид, что смотрит в окно. Официант сейчас уйдет. Она опять останется с глазу на глаз с Байкичем. Это испугало ее.
— Одну минуточку… мне надо уложить вещи.
Байкич помедлил немного, комкая только что зажженную сигарету. Потом встал и последовал за Александрой. Поезд подходил к Белграду. Байкичу видны были крыши окраинных домов и фабричные трубы. Потом сквозь зелень ветвей показались желтые воды Дуная. Александра появилась в коридоре, готовая к выходу. Он посмотрел ей прямо в глаза.
— Нет, нет, молчите, не говорите больше об этом, во всяком случае сейчас, прошу вас!
И, чтобы успокоить его, она взяла его под руку.
Так они стояли, пока поезд переползал через мост. На горе виднелись темные неясные очертания Белграда, тонувшего в утреннем тумане и дыме. Обмелевшая Сава обнажила остатки старого моста; его железный остов, затянутый илом, выступал теперь из воды, словно нечистая людская совесть. Поезд, наконец, сделал поворот и потонул в вокзальном хаосе, стрелках, депо, пустых вагонах, остывших паровозах. Перрон с носильщиками, тележками, толстыми столбами и круглыми часами быстро приближался. Байкич выпустил руку Александры.
— А теперь нам надо расстаться, не правда ли?
— Почему?
— Не знаю. Может быть, вашим было бы…
— Моим! Во-первых, они даже точно не знают день моего приезда. Да если бы и знали! Позовите носильщика.
За вокзалом город вздымался во всей своей наготе и реальности: лачуги, завешенные рекламами, продавцы сладостей и чистильщики сапог, телеги и носильщики, грязный асфальт. В автомобиле Александра снова взяла руку Ненада. Всю дорогу они молчали. Даже не глядели друг на друга. Солнце, сквозь пелену светившее утром, совсем скрылось, погода нахмурилась. У ворот Байкич встрепенулся. Значит, все-таки… надо делать выбор! Он вздохнул.
— Прощайте, Алек!
— Погодите. Не надо… Вы меня только что спрашивали… послушайте, я все время думаю… — Чтобы побороть дрожь и волнение, она говорила сухо и резко. — И никогда раньше мне не приходило это в голову. Я должна… для девушки это серьезный шаг, вы должны дать мне время подумать! И разве… разве обязательно так надо? Разве нельзя без этих окончательных решений, просто, как у всех людей? Но прежде всего я должна подумать; не сердитесь, вы же знаете мои чувства.
Байкич смотрел на нее неподвижным взглядом. Ему было смертельно грустно.
— Конечно, Алек. Надо подумать.
Она подождала, когда шофер унес вещи и они остались одни.
— Вы придете вечером, как всегда?
— Да, да. Может быть. Прощайте, Алек.
Он резко повернулся, оставив ее у ворот. И это еще! Он чувствовал, что она стоит и смотрит ему вслед. Он едва передвигал ноги, словно налитые свинцом. Но не оглянулся. Дошел до угла. Завернул. И тут только перевел дыхание.
До сих пор Байкич представлял себе мир в виде множества мостов, которые радиусом расходятся от него во все стороны. Человек свободен и идет, преодолевая препятствия среды, в соответствии со своими личными склонностями, по тому или другому мосту, в том или ином направлении.
И в начале Байкич в самом деле шел куда хотел, но вскоре понял, что так далеко не уйдешь. Люди на него смотрели или с чрезмерным недоверием: «Кто он? Чего хочет? Кто ему сказал, что именно он призван очистить мир от зла?» Или с чрезмерной любезностью: «Как дела в «Штампе»? Правда ли, что ее продают? Правда ли, что Майсторович состоит в связи с госпожой Мариной Распопович? Правда ли, что Деспотович — негласный компаньон? Верно ли, что «Штампа» должна городу за освещение, а государству по налогам?» Одна газета считала себя слишком серьезной, чтобы вступать в личную полемику, — напрасно Байкич старался доказать, что тут ничего личного нет! — другая утверждала, что она принципиально не принимает информации, не проверенных собственным сотрудником; третья была словно порохом начинена, и вести через ее посредство какую-нибудь кампанию было не только трудно, но и бессмысленно… Повсюду он наталкивался на недоверие, люди всегда принимали тон оскорбительного участия… тон, хорошо известный Байкичу по собственному опыту: сколько людей обращалось к нему в «Штампе», а он отвечал: «Ах… боже мой!.. Интересы общества прежде всего, не так ли?» И только один из редакторов объяснил Байкичу, что ему мешает… Он действительно понял, в чем суть дела.