Создавая свое произведение на искусственной метафизической основе, Чосич так построил его, что моральный идеал (все же только идеал!) писателя: добро, благородство и духовное начало, то есть царство небесное, одерживает победу над злом, подлостью и материальным началом, то есть царством земным. Реалистическое видение жизни, являющееся отличительной чертой писателя, чувствуется в целом ряде верно подмеченных и поставленных тем, но нарушается заранее предрешенным развитием интриги, конфликтов, выводами, не зависящими ни от психологических причин, ни от закономерностей общественной жизни, и, кроме того, недостаточно художественно мотивированными.
Чтобы последовательно провести свою идею, которая по мере того как она удалялась от общественной и психологической необходимости, предъявляла к автору все большие и неожиданные требования, Чосич прежде всего предал своих героев, затем нарушил естественное развитие фабулы и, наконец, обманул самого себя, свою творческую совесть художника.
Позднее, когда Чосич, наконец, увидел выход из заколдованного круга, он так отозвался об этом романе:
«В те годы я твердо верил, что знаю, что такое искусство и чего я хочу от него. Кульминационным пунктом того периода, несомненно, был роман «Два царства», который в идейном смысле и завел меня, несмотря на мою самоуверенность, в тупик. То, что мои идеи оказались несостоятельными для объяснения мира, было для меня самым горьким разочарованием. Как жаждал я в свои двадцать четыре года, чтобы эти «вечные истины» стали истинами и для меня! А они между тем были таковыми только до тех пор, пока я о них писал. Теперь я не стыжусь своего тогдашнего мистицизма или псевдомистицизма. Хочу только заверить, что, когда я писал, я верил в них».
Итак, даже согласно критической оценке самого автора, роман противоречив, этическая, по существу мистико-православная, основа произведения не согласуется с внутренним его содержанием, питающимся в лучшей своей части из источников царства земного. Однако не следует забывать, что в эволюции Чосича как писателя это произведение, несмотря на ошибочную устремленность к какой-то невидимой и туманной цели, само по себе представляло положительное явление. Оно ознаменовало начало беспокойства и заботы писателя о значении и смысле всего, что он любил и что ненавидел, что вызывало у него восторг и содрогание. Перед его творческим взором возникло здание из сплава опыта и воображения.
Роман «Два царства» привел Чосича к творческому кризису, к внутреннему кризису веры, который всегда является благородным признаком живой писательской совести, понимания им своей ответственности перед людьми. Из подобного кризиса художник выходит либо сломленным, не сумевшим найти выход, либо победителем, перед которым открываются новые пути, новые возможности и новые неизведанные радости творческих открытий и проникновений в смысл человеческого существования, в цель жизни.
К этому первому периоду литературной деятельности Чосича следует отнести еще одно произведение совсем особого рода: «Десять писателей — десять бесед» (1931). Чосич печатал в журнале «Слово и образ» беседы с нашими писателями. В дальнейшем, считая, что в этих беседах много ценного для будущего историка литературы, часть их он выпустил отдельной книжкой. Беседы по своему материалу не представляют большого интереса (за исключением беседы с Борисавом Станковичем[5]), но в них нашел отражение Чосич-писатель: его исключительная любовь к литературе в кавычках и без кавычек, его благородное, а иногда и наивное отношение к чужому красноречию и бахвальству, его легкая, скорее занимательная, чем серьезная, манера изложения, его умение несколькими штрихами охарактеризовать собеседника, что показывает в нем меткого наблюдателя и зрелого писателя. В этих беседах сам Чосич по существу совсем незаметен. Его «я» выявляется косвенным образом по тому, как и о чем он ведет разговор, по тому, что привлекает его внимание. Для психологического портрета Чосича как человека и писателя эти интервью могут дать интересный материал.
Критически оценив свою прошлую литературную деятельность, покоившуюся на заблуждениях и химерах, Чосич правильно понял, что простым отказом от ранних произведений, явившихся правдивым выражением его тогдашних мыслей, нельзя ослабить, «а тем более уничтожить их влияние в прошлом… но я могу, — говорит писатель, — и в этом моя цель — со временем постепенно свести это влияние на нет новыми книгами, нейтрализовать его новыми мыслями, новым направлением парализовать его в будущем. Так мне диктует совесть человека и писателя».
5