Любопытный резус присел на корточки, обхватил туловище длинными руками, словно успокаивая самого себя, и снова уставился на луну. Он смотрел в небо так долго, что, казалось, совсем забыл про бунгало.
Я украдкой посмотрел на часы, беспокоясь, что не успею выбраться из ловушки и встретить Бобби у кинотеатра.
Он тоже рисковал наткнуться в темноте на обезьян. Даже такой ловкий и находчивый человек, как Бобби Хэллоуэй, не смог бы одолеть этих тварей в одиночку.
Если обезьяны не уйдут, придется позвонить Бобби по мобильному телефону и предупредить его. Я не знал, как быть с электронным зуммером, который раздавался при включении моего сотового телефона. В абсолютной тишине Мертвого Города этот писк мог прозвучать как неприличный звук, изданный монахом в обители, где все соблюдают клятву молчания.
Наконец любопытный резус закончил любоваться медальоном луны, опустил голову и поднялся на ноги. Он потянулся, растопырив узловатые руки, потряс головой и заковылял обратно на улицу.
Но едва я испустил еле слышный вздох облегчения, как маленький мерзавец завопил. Не приходилось сомневаться, что этот хриплый крик являлся сигналом тревоги.
Любопытный резус раз за разом прыгал в воздух, вопил, визжал, кувыркался, плясал джигу, бил по тропинке кулаками, шипел, плевался, хватал воздух когтистыми лапами, словно тот был тряпкой, которую можно разорвать, кривлялся, изгибался так, как будто хотел увидеть собственный зад, крутился, молотил себя в грудь, завывал, подбегал к бунгало, пулей отбегал от него и устремлялся на улицу, топая так, словно хотел пробить в бетоне дыру.
Как бы ни был беден язык приматов, я был уверен, что это послание.
Хотя большинство членов отряда находилось от бунгало метрах в двенадцати, я видел их глаза-бусинки, горевшие, как жирные светляки.
Некоторые обезьяны начали ворковать и ухать. Их голоса были тише и спокойнее, чем вопли Любопытного, но звучали отнюдь не так, как приветственные возгласы, которыми члены торжественной комиссии встречают почетного гостя.
Я вытащил "глок" из наплечной кобуры.
В обойме оставалось восемь патронов.
Еще одна запасная обойма лежала в кобуре.
Восемнадцать патронов. Тридцать обезьян.
Я сделал расчеты заранее, но сейчас повторил их. В конце концов, я поэт, а не математик, так что был смысл еще раз проверить свои выкладки. Повторенье - мать ученья.
Мой Любопытный снова устремился к дому. На этот раз он не остановился.
За ним выступал весь отряд. Они пересекли газон и направились прямо к бунгало. Эти твари шли молча, что означало наличие хорошей организации, дисциплины и целеустремленности.
Глава 7
Я все еще не верил, что отряд мог увидеть, услышать или унюхать меня. Однако они как-то умудрились сделать это, потому что их неудовольствие было вызвано явно не архитектурной безликостью бунгало. Обезьян обуревала ярость, свидетелем которой я уже был; ярость, приберегаемая ими для людей.
Очевидно, по распорядку их дня настало время обеда. Я был таким же мясным блюдом, как мышь или сочный паук, и представлял собой деликатес для тех, кому надоели фрукты, орехи, семена, листья, цветы и птичьи яйца.
Я отвернулся от окна на сто восемьдесят градусов и пошел через гостиную, вытянув руки перед собой, двигаясь быстро и слепо веря в свое знакомство с такими домами. Мне повезло. Я прошел в столовую, лишь слегка задев плечом косяк полуоткрытой двери.
Хотя обезьяны держали себя в руках и продолжали молчаливую психическую атаку, я слышал топот их лап по деревянному полу крыльца. Оставалась надежда, что они замешкаются у входа, сдержат свой пыл, будут соблюдать осторожность и дадут мне время оторваться от них.
Единственное окно маленькой столовой прикрывала косо висевшая рваная занавеска. В комнату проникало слишком мало света, чтобы он мог рассеять тьму.
Я продолжал движение, зная, что дверь кухни находится как раз напротив двери столовой, которая только что осталась у меня за спиной. На этот раз я даже не ударился плечом о косяк.
Два кухонных окна над раковиной не прикрывали ни шторы, ни занавески. Эти окна, омытые неярким лунным светом, горели призрачным фосфорическим сиянием только что выключенного телеэкрана.
Старый линолеум громко трещал у меня под ногами, мешая слышать, не крадется ли кто-нибудь следом.
На кухне так воняло тухлятиной, что меня чуть не вырвало. Должно быть, в углу или в одном из чуланов разлагался труп крысы или какого-нибудь другого дикого животного.
Сдерживая дыхание, я заторопился к двери черного хода, верхняя половина которой была стеклянной. Дверь оказалась запертой.
Когда здесь была военная база, каждый, кто жил на территории, обнесенной забором, чувствовал себя в безопасности и не боялся воров. Следовательно, замки были простыми и запирались лишь снаружи.
Я стал искать шаровидную ручку, в центре которой находилась кнопка, освобождавшая замок. Но едва моя рука коснулась холодной латуни, как на стекло упала тень обезьяны.
Я тихо отпустил ручку и сделал два шага назад, раздумывая, как быть дальше. Можно было открыть дверь и, паля из пистолета, попытаться прорваться сквозь полчища обезьян-убийц, словно я Индиана Джонс без кнута и шляпы, лихо сражающийся за собственную жизнь. Единственным другим выходом было остаться на кухне и посмотреть, что из этого выйдет.
Обезьяна вспрыгнула на внешний подоконник одного из окон, для страховки уцепилась за раму, прижалась к стеклу и стала разглядывать кухню.
В лунном свете этот шелудивый гремлин казался силуэтом, и я не видел его лица. Только жарко горящие глаза. И белый полумесяц улыбки без намека на юмор.
Он повертел головой направо и налево, прищурился и снова широко открыл глаза. Судя по вопросительному взгляду, которым резус обводил кухню, он меня не видел.
Варианты. Остаться здесь и оказаться в ловушке. Или рвануться в ночь только для того, чтобы меня поймали и растерзали под сумасшедшей луной.
Вариантов не было, поскольку каждый из них заканчивался одинаково. Любому паршивому серферу известно: разобьет ли тебя о волнолом или о морское дно, результат один - капут.
На подоконник другого окна вспрыгнула еще одна обезьяна.
Все мы живем в мире, одурманенном кино и подкупленном Голливудом. Стоило мне впасть в нарциссизм, как в моем мозгу начинали звучать экранные мелодии. Если я ощущал тоску или печаль, это были липкие сентиментальные наигрыши группы струнных инструментов; в минуту триумфа мне слышались выжимающие слезу и надрывающие душу рапсодии, исполняемые полным составом оркестра; а моменты, когда я валял дурака (что случалось нечасто), сопровождались саркастическим соло рояля. Саша настаивает, что я похож на покойного киноартиста Джеймса Дина, и хотя лично я такого сходства не вижу, временами оно мне льстит. Честно говоря, я без особых усилий представляю себя героем "Беспричинного мятежа" и слышу музыку к этому фильму. Когда мгновением раньше на стекло задней двери упала тень обезьяны, в моих ушах прозвучал патетический скрипичный аккорд из кульминационной сцены хичкоковского "Психо". Теперь же, когда я обдумывал свой следующий шаг, внутренний голос сказал мне: "Представь себе низкие, зловещие пульсирующие звуки контрабаса, подчеркнутые чистым, высоким, протяжным, но негромким голосом кларнета".
Хотя склонность к иллюзиям присуща мне не меньше, чем всем прочим, я решил воздержаться от наиболее кинематографического варианта и не бросаться наобум в объятия ночи. В конце концов, хотя Джеймс обладает известной харизмой, он все же не Гаррисон Форд: в каждом из немногих фильмов Дина его рано или поздно избивают до полусмерти.