Афиняне снова в его словах услышали что-то совсем иное, что-то своё, и принялись громко сетовать, что, мол, союзники-то дрянь. Это именно они трусы и бабы. Воюют плохо, Харесу не помогают, видать тайно мечтают лечь под Филиппа. Нечего вообще им помогать. Хареса надо отозвать. Чего нам сдались эти Византий с Перинфом?
Потом вспомнили про хлеб. Начинай сказку сначала.
Наконец, вперёд выступил Фокион и произнёс речь. Он говорил, что сердится следует не на союзников, а на негодных стратегов, что внушают им недоверие и страх. Речь вышла, как всегда, ёмкой и краткой, за что пожилой стратег и заслужил славу более искусного оратора, нежели Демосфен.
Народ устыдился, но вышло так, что победу одержал в этой схватке всё же Демосфен.
— Голосование! — возвестил Гиперид.
И экклесия почти единогласно проголосовала за войну.
Призвав возбуждённо ревущую толпу к тишине, что было совсем не просто, слово взял Ликург:
— Граждане афинские! Кого из стратегов этого года надлежит поставить навархом, дабы он возглавил совместные с Харесом действия в Пропонтиде против Филиппа? Кому доверяют византийцы?
С этим словами он посмотрел на Фокиона. Тот не переменился в лице.
— Фокион! — выкрикнули из толпы.
— Фокиона Честного навархом!
Демосфен усмехнулся в бороду.
Фокион воспринял государственное поручение, как должное. Спокойно объявил воинский набор. Обсудили кандидатуру младшего стратега и выбрали в помощники наварху Кефисофонта, после чего Собрание завершилось.
Мелентия захватил людской поток, что потёк в сторону Агоры. В часы, когда собиралась экклесия, она пустела, а теперь вновь наполнялась народом. Агораномы, охранители общественного порядка, ситофилаки, следившие за торговлей зерном, стряхивали с себя сон и вновь начинали бдительно поглядывать по сторонам. Граждане афинские, приезжие эллины из соседних полисов, из дальних колоний, многочисленные иностранцы-варвары — кого тут только не было. Такое ощущение, что на афинской Агоре можно встретить человека из любого уголка Ойкумены.
— А вот мёд, элевсинский мёд, подходи, покупай!
— Цветные ткани из Финикии! Пурпур, шафран!
— Покупайте чистые папирусы для письма!
— Сколько хочешь за свиток?
— Драхму и два обола.
— Чего-то они какие-то обшарпанные. Как на таких писать? Пожалуй, за пять оболов я бы взял парочку. Рыбу завернуть.
— Обидеть хочешь уважаемый? Да лучше папирусов ты даже в Египте не найдёшь. Драхма и обол. И ни оболом меньше!
— Продаётся раб-переписчик! Записывает слова быстрее, чем ты говоришь! Говорит и пишет на ионийском и аттическом. Знает три варварских наречия.
— Горшки расписные! Поединок Ахилла с Гектором на амфорах!
— Тьфу на тебя с твоим Ахиллом! Сколько можно малевать такое? — возмутился Мелентий, задержавшийся возле гончарных рядов.
— И то верно, — поддакнул другой прохожий, по выговору иониец, — изобразил бы лучше голых баб!
— Не покупаешь — иди своей дорогой, а хаять не смей! — возмутился купец, — охота поглядеть на голых, ступай вон к Проклу.
— Нашёл к кому послать! Он их такими убогими рисует, что так и хочется одеть!
— Тьфу ты… — смачно сплюнул Мелентий, — стыдобища… И куда мы катимся, граждане? Разврат кругом.
— Ты чего тут расплевался, дедуля? — Купец обратил внимание на одноногого. — Давай-ка, вали отсюда! Ко мне уважаемые люди заходят, а ты тут гадишь.
— Да пошёл ты… — вяло огрызнулся Мелентий.
По дороге от Пникса он непрерывно ворчал и уже раз пять успел полаяться со случайными встречными. Торговец, у которого старик постоянно покупал полбу, сегодня чего-то упёрся и не продал в долг. Пришлось выложить последний обол, отчего Мелентий обложил жадного купчину семиэтажной бранью и в ответ едва не схлопотал по морде, даром, что увечный. Вовремя подоспел агораном, давний знакомец, со стражей, сохранил в целости зубы одноногого, а с торгаша принялся вымогать штраф на нарушение правил торговли. Мир не без добрых людей, даже если они мздоимцы и, в общем-то, последняя сволочь. Эту глубокую мысль Мелентий удержал на языке, хватило ума не поносить спасителя. А хотелось. Ему сегодня страсть, как хотелось подраться. Вот только забрал Зевс рога у бодливой коровы. Впрочем, увечье его редко останавливало.