Как я ни старался сойти за кого-нибудь другого, тихий рокот запускаемого двигателя показал — Саша меня заметила. Освещение приборной панели подсветило ее бледное лицо.
Я пригнулся к опущенному стеклу машины, бодро отрапортовал:
— Сделал все, что мог; кто может, пусть сделает лучше.
Саша обхватила руками мою голову, осторожно, словно боясь сломать, потянула к себе. Слова не нужны. Глаза, полные боли и слез, красноречивее любых слов.
Снопы света от шести фар мчатся по асфальту стаей серых борзых, чудесный рык спущенного с привязи семилитрового исполина разгоняет кровь в жилах пуще старого французского вина. Пятиметровая двухтонная туша семьсот десятого Мерседеса послушна рукам Александры, идет легко, по-женски плавно, как будто забавляясь в учтивом вальсе. Только подозрительно быстро мелькают тополя по обе стороны от дороги.
— Не гони, — кладу я ладонь на колено жены. — Или давай я поведу.
— Сам же говорил, для надежного алиби нужно позавтракать в Мюнхене, — ворчит она в ответ. — Отпустила тебя одного, обещал ненадолго, а провозился до трех ночи!
Но я знаю, ей просто нравится лететь сквозь ночь по пустому шоссе.
— Спидометра на тебя нет!
— Перестраховщик! — улыбается в ответ Саша.
Тут она опять права. Я не только поставил чужие номера, но и сам, своими руками выкрутил тросик одометра из коробки передач. Так наш механик не увидит лишнюю тысячу километров пробега. Так что теперь остается только гадать, насколько быстрее сотни мы едем.
— До Мюнхена осталось всего-то километров четыреста! — делаю я еще одну попытку. — Вот начнет светать, тогда и прибавишь.
— Не забывай, машину нужно помыть, тент сложить, масло и бензин залить.
— Придумала сложность, пыль стереть, — притворно фыркаю я.
Шоссе плавным поворотом скользит к железной дороге. В высоком луче прожектор-искателя поблескивают рельсы, где-то далеко впереди, чуть пониже звезд, колеблются хвостовые огни поезда. Саша плавно дожимает педаль газа, и вот уже ярко освещенный вагон-ресторан катятся рядом с нами. Спят там не все, кто-то, все еще достаточно трезвый, отрывается от стола и вяло машет нам рукой. Еще минута, и брызгающий искрами паровоз остается позади.
— Они, те кто в поезде, едут в свое будущее, — вдруг замечает Саша. — Они ничего не знают.
— Теперь все немцы ничего не знают, — отшучиваюсь я. — Мы их обогнали совсем на чуть-чуть.
— Думаешь, завтра все закончится?
— Сегодня, — поправляю я. — Уже сегодня.
Мне не надо уточнять, что имеет в виду Саша. Ответственность за судьбу целого мира — не шутка. Мы не атланты. Мы устали, мы хотим жить как все, не зная будущих кошмаров. Вернее сказать, мы до ужаса боимся стать их соучастниками.
— Поверить не могу!
— К хорошему быстро привыкнешь.
— Как к бананам?
— Фу! Что за плебейский вкус?!
— Сам дурак!
Бью я себя по лбу ладонью, тянусь назад, за спинку сидения. Кроме прочего, там заныкана огромная гроздь бананов. Выламываю самые толстые и спелые плоды, сдираю шкурку, затем принимаюсь по-свински отрывать маленькие кусочки и отправлять их в Сашин рот, то и дело облизывая свои измазанные в сладкой мякоти пальцы.
— Ведь правда, — интересуется Саша, — если бы мы ехали из Берлина в Мюнхен в твоем мире, то могли прямо сейчас позвонить Бабелю в Москву, и не только поговорить, но еще и показать ему, чем мы тут занимаемся?
— Запросто, — чуть-чуть преувеличиваю я возможности мобильной связи. — Набираешь в вотсапе, будто решился скинуть на карточку прошлогодний долг, а сам бананом в камеру на! А ну подавись, жирная сволочь!
— Ха-ха-ха, — заливается смехом Саша. — Подавись! Подавись!
Банан для берлинцев — признак голода, точнее, способ чуть-чуть этот самый голод облагородить. Добавить к пустой похлебке и бутерброду с котлетой дешевый, продающийся на каждом углу банан[224] — вот тебе и десерт, как в положено в доброе время, и сытость. За пятнадцать лет немцы успели выкинуть из своей памяти клубни Гинденбурга,[225] забыли, что настоящий голод — это когда хлеб строго по карточкам, а бананы — на картинках в старых книгах.
— Надо бы собрать товарищам посылку…
— …голодающим советским пролетариям от бедных детей Африки!
В нашем беззаботном веселье есть глубокий смысл: мы играем и, невольно, чуть-чуть переигрываем. Играем прежде всего для самих себя, в глубине души мы прекрасно знаем, что еще ничего не решено, что новый мир может оказаться не лучше старого, и вообще, у судьбы в запасе стопятьсот коварных трюков, которые сведут все наши усилия к нулю.
224
В нацистской Германии бананы были объявлены «непатриотичными», немецкие доктора выступали с «предупреждениями о вредности» банана. Фруктовые магазины обязали вывешивать плакаты с надписью «Настоящий патриот ест немецкие яблоки».