Разбудили нас выстрелы. Редкие, размеренные, в гостинице, сложенной из камня веке этак в шестнадцатом, они казались совсем неопасными. Я позвонил на ресепшен, заказал в номер завтрак и свежие газеты, заодно поинтересовался, кто, собственно, додумался стрелять таким чудесным утром?
— Революционеры заняли ратушу, — ответил портье. — Теперь никого внутрь не пускают… даже полицейских прогнали!
— Куда катится этот мир, — вежливо посочувствовал я.
Разборки местечковых боевиков меня интересовали чуть менее, чем погода в Чили. Другое дело завтрак. Его мы с Сашей ждали с нетерпением, и он того определенно стоил: настоящий английский, в полном соответствии с названием отеля.
Саша первым же делом выхватила с фарфорового блюда веганский сэндвич, впилась в него зубами, смакуя вкус и структуру охлажденного огурца, окруженного мягким хлебом без корочки. Я предпочел вариант с рыбным паштетом, откусил, прожевал с глубокомысленным видом, и только после, выдержав нешуточную борьбу с самим собой, потянулся к чудом залетевшей в местное захолустье «The Times». Супруга вытянула из пачки консервативную «Deutsche Allgemeine Zeitung».
К тому времени, когда мы пробралась через салат с зелёной фасолью, яйца Бенедикт, кофе и круассаны, ситуация более-менее прояснилась.
— Предусмотрел все, предусмотрел все, — поддразнила меня Саша. — А рабочие кулачища Тельмана предусмотрел?! Вот, читай, — она отчеркнула ногтем строчку в газете, — некий господин из гостевой ложи заметил, только главный коммунист в сердцах врезал кулаком по своему столу, так сразу последовал взрыв.
— Саш, ну кто мог подумать, что проволочка лопнет от сотрясения раньше времени?
— А говорил, что инженер!
— Электрик, и то недоучившийся…
— Вот был бы жив товарищ Блюмкин, он бы все сделал правильно.
— Скажешь тоже, — притворно обиделся я.
В глазах Саши проблескивают веселые искорки; я точно знаю, она рада гибели Тельмана, да и четыре последовавших за вождем соседа-коммуниста ее ни капельки не беспокоят. Смерть родителей и брата в коммунистических концлагерях никому не добавит гуманизма и толерантности.
Однако играть это не мешает.
— А что я? — мило округлила глазки Саша. Хлопнула несколько раз ресницами: — Мое дело женское, борщ варить, да мужа кормить.
— Кто обещал, что кроме коммунистов никто в зале не пострадает?
— Да я же все с твоих слов!
Она права, безусловно, но я не хочу быть единственным крайним. Даже в шутливой пикировке.
— А как насчет дать мудрый совет?
— Зачем? Никого же не убило, кроме Тельмана и его дружков!
— Чудом! Чудом никого не убило! Порезало-то каждого второго!
Это второй мой промах — забыл про остекление купола. Осколками засыпало весь пленарный зал, с порезами больше сотни депутатов, а Гинденбурга, как стоящего у трибуны, распластало аж двумя кусками — лоб до кости и плечо. Как только глаза уцелели. Плюс ко всему, сердце старика дало сбой — от неожиданности или страха. Вроде бы ничего опасного для жизни, врачи клянутся поставить президента на ноги, да только сроки называют не маленькие — от трех месяцев до полугода. Не уверен, что Веймарская республика просуществует так долго.
Пока я прикидывал, успеет ли Гинденбург выкарабкаться с больничной койки, Саша успела покончить с десертом из нарезанных фруктов — сперва своим, затем — моим. В ответ же на мой укоризненный взгляд — снова перевела фокус на политику:
— Что ты переживаешь за порезы? На них синяков больше, чем порезов!
— Ну подрались депутаты, с кем не бывает…
— Подрались? — возмутилась Саша. — Да они там насмерть по всей площади Революции хлестались, прямо под носом своего любимого бронзового Бисмарка! Ты на фотографии-то взгляни еще раз! Коммунисты и эсдеки против нацистов, в кои-то веки, единым фронтом.
— Фотограф озолотился, факт.
— На него уж в суд подали. Мало того, что тайком, из кустов, заснял полную пленку, так еще и продал в семь изданий как эксклюзив, по два-три кадра в одни руки.