Еще в 1913 году Марина Ивановна написала стихи маленькой Але:
И это случилось, и именно теперь. И Марина Ивановна с пристрастием допытывала: любит ли она его? И Аля, захлебываясь, произносила все слова в превосходной степени, и Марина Ивановна сердито ее обрывала, утверждая со свойственной ей категоричностью, что любовь не терпит степеней и не нуждается в эпитетах. Важно только — да или нет.
Марина Ивановна ошиблась только в одном — ему тогда было не три или четыре, а больше. Кажется, он был старше Али лет на семь-восемь. Ну, а что касается, «сердце, не воюй и не возмущайтесь, нервы…», то заклятия эти не действовали.
В любой семье бывает непросто, когда дочь выходит замуж или сын женится, и как часто мать или отец относятся к этому событию ревниво. А у Марины Ивановны никогда ничего не было в жизни просто, и потом, как говорила Аля, она была: «великой собственницей в мире нематериальных ценностей, в котором не терпела совладельцев и соглядатаев». И как сама Марина Ивановна писала: «Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями».
А тут появился не только совладелец Алиной души, но и просто владелец ее — Али, которая была дитя ее души… Которую она когда-то творила, и это неважно, что она уже творила Мура, а с Алей у нее были сложные и зачастую чрезмерно трудные отношения, и Аля давно от нее отошла, о чем сама Марина Ивановна не раз поминала в письмах. Все равно — это была ее Аля, которая стала его Алей! И она не могла к этому не относиться ревниво и не могла не ревновать к тому огромному чувству, буквально захлестнувшему Алю, и к тому ответному чувству… А меня — так мало любили, так — вяло… И потом еще мать, у которой дочь выходит замуж, не может не ощутить первого дуновения надвигающейся старости… «Дочь — всегда соперница», — замечает Марина Ивановна в своем повествовании «Дом у старого Пимена». Не надо понимать эти слова в буквальном смысле, это ревность отживающего к нарождающемуся, уходящего к остающемуся, несбывшегося — к сбывающемуся у других и наконец просто неутоленная жажда жить!..
Ну, а если к этому добавить еще и чисто бытовые неурядицы, перспектива зимы, отсутствие школы для Мура, невозможность общения со старыми друзьями, литераторами и ужас обстоятельств, этого «болшевского заточения» — то можно легко себе представить, в каком состоянии находилась Марина Ивановна… Когда и при более нормальных условиях она все окружающее воспринимала на свой особый и всегда мучительно трагический лад, и в душе ее все, что перевидала, что перечувствовала, что пережила, горело адовым пламенем, обжигая ее, чтобы потом жечь других, чтобы стать стихом… «Я — одна секунда в жизни читателя, толчок…»
Но тут и этого не было, стихов не было…
Правда там в Болшево Марина Ивановна перевела несколько стихотворений Лермонтова, думается, эти переводы устроила ей Лида Бать, которая работала вместе с Алей в журнале «Revue de Moscou».
Есть запись Крученых:
«С 21-го июля 1939 по 19 августа 1939 г. переведены:
1. Сон (В полдневный жар…)
2. Казачья колыбельная песня.
3. Выхожу один я на дорогу.
4. И скучно и грустно.
5. Любовь мертвеца.
6. Прощай, немытая Россия.
7. Эпиграмма (под фирмой иностр.).
8. Отчизна.
9. Предсказание.
10. Опять вы, гордые, восстали.
11. Нет, я не Байрон.
12. На смерть поэта.
…По заказу журнала («Revue de Moscou») NN 9, 10, 11.
Все остальное переводила для себя (и Лермонтова) [22]
Дачный поезд увозил Алю из Болшева, и в окне мелькали перелески, лужайки, овраги, березнячки, ельнички — милое Подмосковье! И колеса весело стучали и приближали Алю к Москве, и Аля все чаще смотрела на часы, высчитывая, сколько еще минут осталось до встречи с ним…
22
Среди книг Тарасенкова, уже после смерти Али, я случайно обнаружила тоненькую книжицу (2-й машинописный экземпляр), одетую в блекло-розовый ситец:
«Встречи с Мариной Цветаевой. Тетрадь XIV. Переводы двенадцати стихотворений Лермонтова на французский язык. Вступительная заметка А. Крученых. Послесловие Б. Казанского. Москва. 1944»
В примечаниях к книге переводов «Просто сердце», составленной А. Эфрон и А. Саакянц, говорится, что Марина Ивановна перевела