— Уйдемте отсюда, — сказала Нина.
— Да… — сказала Марина Ивановна. — Я тоже сюда не могу заходить…
Потом она еще сказала:
— Я всех боюсь, всех… — и глаза у нее дико блуждали.
И она не выдержала и ушла с той проклятой дачи, ушла 10 ноября с Муром, захватив с собой из вещей только то, что они могли унести.
ПО ДОКЛАДНОЙ СЕКРЕТАРЯ
Так закончилось «болшевское заточение» Марины Ивановны и началось ее скитание по чужим углам…
Сначала был Мерзляковский. Куда же еще, к кому она могла бежать! У Лили, у Елизаветы Яковлевны нашла свой приют Аля, когда приехала из Парижа, потом, видно, какое-то время и Сергей Яковлевич, о чем писала Аля, теперь Марина Ивановна и Мур. Два лежачих места под углом, одно совсем коротенькое, другое в длину Мура, и две двери наискосок, одна из комнаты Елизаветы Яковлевны, другая из коридора. И когда Мур, читая, забывался, а он, конечно, забывался и вытягивал ноги, — то пройти из комнаты или в комнату Елизаветы Яковлевны было уже невозможно.
«Есть нора, вернее — четверть норы — без окна и без стола, и где — главное — нельзя курить…» — говорила Марина Ивановна.
Елизавета Яковлевна и Зинаида Митрофановна, обе больные, обе не выносили табачного дыма, а Марина Ивановна не могла без папирос. И потом, Елизавета Яковлевна преподавала художественное чтение актерам, чтецам, любителям, и днем у нее всегда были ученики, и Марине Ивановне и Муру приходилось либо сидеть на кухне, общей, заставленной чужими столами, либо уходить из дома, чтобы не мешать занятиям. Но все же была хоть эта нора в коммунальной квартире, где можно было спастись от болшевского одичания и омертвения…
Теперь перед Мариной Ивановной встала неотложная и тяжелая задача — надо было добывать жилье, надо было добывать деньги! Надо было думать, на что жить, где жить и как жить.
И эта неизбежность действия, безотлагательность хлопот, может, именно это и помогло Марине Ивановне выбраться из того омута отчаяния и жути, в котором она пребывала последние месяцы. На нее теперь ложилась ответственность за жизнь и существование сына.
Ее «инкогнито», о котором говорил Пастернак Тарасенкову, запрет появляться в общественных местах, где ее могут узнать, встречаться со старыми знакомыми — все это касалось не ее самое, а ее мужа Сергея Яковлевича Эфрона. Он скрывался под чужим именем, его скрывали, и она своим появлением могла бы выдать его присутствие здесь, в Москве. Впрочем, от кого было скрывать, кому было выдавать — там, в Париже, все хорошо знали, что он в Москве и что она поехала к нему в Москву…
Теперь его не было. Слухи, которые распространились тогда в Париже в день ее отъезда, что его арестовали, оправдались спустя четыре месяца. Она была одна. Она могла выйти из своего вынужденного заточения, и она выходит.
Она обращается за помощью к Фадееву, он главный в Союзе писателей, а она — писатель. Правда, теперь он не только руководит Союзом, но он еще и член ЦК, его избрали совсем недавно, в марте того же 1939 года на XVIII съезде партии. А Первого мая все газеты облетел снимок, где он в числе других руководителей партии и правительства на мавзолее, на трибуне в одном ряду со Сталиным, не рядом, нет, ибо и здесь, на мавзолее, на трибуне строго блюдется порядок «местничества», кто за кем, кто рядом с кем.
Может, именно член ЦК Фадеев и мешает писателю Фадееву, человеку Фадееву проявить гуманность и должную чуткость к Марине Ивановне? Он слишком высоко вознесся, он только что приближен… С Цветаевой все сложно. Цветаева не просто эмигрантка, Игнатьев тоже был эмигрант и граф вдобавок, и из какой еще семьи! А его «Пятьдесят лет в строю» печатают под гул рецензий и рокот одобрений и, ясно, неспроста, для этого была нужна команда, команду дали, и графа принимают в Союзе писателей с распростертыми объятиями. Куприн — Союз писателей его встречает, ласкает, обихоживает. «Союз Писателей все меры принимает, чтобы у нас как можно скорее была квартира…» — писала Елизавета Морицовна Куприна. И квартира была. Опять-таки не потому, что этого хотел только Союз.
С Цветаевой же все было не совсем понятно: ее приезд в Россию, какой-то вроде бы негласный, и муж посажен, и дочь. Посажены не тем Ежовым, сваленным уже и, может быть, расстрелянным уже, а новым, только восходящим наркомом Берия, в пенсне, спокойным, сытым, самоуверенным, самодовольным, подчеркнуто одетым в штатское, грузином. И был он, кстати, на тех самых первомайских торжествах рядом со Сталиным; и шествовал с ним тогда на площадь из Кремля бок о бок, как некогда, а в общем-то совсем еще недавно, вот так же рядом, путаясь в шинели, растерянный всегда, словно бы попал случайно не в ту компанию, шагал ушастенький, с хорьковой мордочкой, жестокий недоросточек Ежов. Об этом тоже оповестили нас газеты. Фадеев ближе был и, может, больше знал, а может, близость ослепляла…