Внезапно Гобой вспомнил о назначенной встрече, взял шляпу и откланялся. Мы остались вдвоём.
— Ну что, Хелмстоун, — заговорил Стэндард, беззвучно барабаня пальцами по столу, — как тебе твой новый знакомец?
В его вопросе мне почудился особый, непонятный мне смысл.
— Поистине новый, — отозвался я. — Просто не знаю, как и благодарить тебя за это знакомство. Таких людей я ещё никогда не встречал. Только увидев их воочию, и можно поверить, что они существуют на свете.
— Похоже, он тебе приглянулся, — со сдержанной иронией заметил мой собеседник.
— Я от него в восхищении, Стэндард! Хотелось бы мне быть Гобоем.
— В самом деле? Жаль: в мире ведь только один Гобой.
Эти слова побудили меня задуматься, и дурное настроение вновь овладело мной.
— Его редкая жизнерадостность, — произнёс я, саркастически усмехаясь, — проистекает, на мой взгляд, скорее от счастливого стечения обстоятельств, нежели от счастливого характера. В здравости суждений ему не откажешь, однако величайшее здравомыслие способно обходиться без возвышенных дарований. Более того, я убеждён, что в иных случаях здравомыслие как раз и свидетельствует об отсутствии таланта, а жизнерадостность и подавно. Обделённый божьим даром, Гобой благословен во веки веков.
— Вот как? Значит, по-твоему, на гения он не похож?
— Что! На гения? Этот толстенький коротышка — гений? Нет-нет, гений должен быть худ, подобно Кассию[2].
— Вот как? Ну а если всё-таки Гобой некогда был гениален, но со временем от гениальности, по счастью, избавился — и в конце концов растолстел?
— Гению избавиться от гениальности — всё равно что умирающему от скоротечной чахотки избавиться от чахотки.
— В самом деле? Твои рассуждения довольно решительны.
— Послушай, Стэндард! — воскликнул я с нарастающим раздражением. — В конечном счёте, твой весельчак Гобой для нас не пример и не образец. Способности у него посредственные, ясность суждений — от ограниченности, безмятежность чувств — от их умеренности, живость темперамента — от природы: так возможно ли видеть идеал в Гобое человеку столь порывистому, как ты, или такому честолюбивому мечтателю, как я? Ничто не соблазняет его выйти за привычные рамки, ему не приходится бороться с искушениями. По натуре к душевным потрясениям он не способен. Вот если бы его подстрекало честолюбие, если бы он хоть однажды услышал овацию или вкусил горечь пренебрежения — он был бы совсем иным, твой Гобой! Смиренный и безропотный, он вместе с толпой свершает свой путь от колыбели до гроба.
— Неужто?
— Ты как-то странно всё время меня переспрашиваешь…
— А тебе не доводилось слышать о юном Бетти?[3]
— Об английском вундеркинде, который встарь вытеснил из Друри-Лейн семейство Кемблов и Сиддонс[4] и свёл весь Лондон с ума от восторга?
— О нём самом, — подтвердил Стэндард, всё так же неслышно барабаня пальцами по столу.
Я смотрел на него в растерянности. Казалось, он почему-то таит от меня то ключевое слово, которое разрешило бы наш спор, а юного Бетти упомянул только затем, чтобы ещё больше меня запутать.
— Да что, во имя всего святого, может быть общего между гениальным Бетти — этим двенадцатилетним мальчиком, чудом природы — и бедным тружеником Гобоем, обыкновеннейшим американцем сорока лет от роду?
— Решительно ничего. Навряд ли они вообще встречались. К тому же юный Бетти, по всей вероятности, давным-давно умер и покоится в земле.
— Тогда с какой стати вытаскивать мертвеца из могилы за океаном — чтобы вовлечь его в наш спор?
— Это я по рассеянности. Покорнейше прошу прощения. Что ещё ты мог бы сказать о Гобое? Пожалуйста, продолжай. По-твоему, гениальностью он никогда не обладал, слишком доволен жизнью, счастлив и чересчур толст для гения, не так ли? По-твоему, он не достоин подражания? Не может служить уроком непризнанному дарованию, отвергнутому гению или тому, чья тщеславная самонадеянность была осмеяна, — а разве все эти судьбы не сходны между собой? Ты восхищаешься веселостью Гобоя и в то же время презираешь его заурядность. Бедняга Гобой! Как грустно, что даже твоя веселость рикошетом навлекает на тебя презрение!