Согреваясь последними лучами по-летнему оранжевого заходящего солнца, юноша вспоминал, как при таком же мягком свете он спешил в лавку за цветами для любимой, играл на скрипке посреди площади с разложенной у ног темной тканью, куда зрители кидали деньги, как ступал дрожащими ногами по отшлифованной гальке на пристани…
Но он хотел забыть.
«Вот и все», – пронеслось в голове у Ганса. Он встал и уверенным шагом направился обратно к театру.
В зале уже начали собираться люди. Никто не знал, как выглядит музыкант, «уникальный в своем роде скрипач», как гласила афиша, поэтому Ганс, скользя взглядом по шумной толпе, незаметно скрылся в боковом проходе, ведущем за кулисы.
Все было готово. Ришаль, который пожелал самолично вести концерт, перелистывал исписанные бумаги с заранее заготовленными фразами и текстами и, заметив юношу, появившегося за кулисами, с выражением искренней радости подошел к нему и похлопал по плечу.
- Ну что, готов? – спросил режиссер.
Ганс кивнул головой.
Мишель деловито достал часы на цепочке из кармашка фрака, открыл крышечку и поглядел на время – пять минут до начала. Часы едва слышно тикали, но для Ганса этот звук казался насыщенным, гулким и настойчивым. Юноша отсчитывал секунды, прижав к груди скрипку.
Вот, наконец, стукнуло ровно восемь вечера. Ришаль захлопнул крышку часов, быстрым движением сунул их в карман и ровными, мерными шагами вышел на сцену. Тень, отбрасываемая режиссером на деревянный пол сцены, слегка дрожала, отчего казалось, что педантичный мэтр волнуется перед выступлением, прямо как какой-то там неопытный шестнадцатилетний юнец.
- Дамы и господа! Мы рады приветствовать на первом в своем роде, уникальнейшем, удивительнейшем и необыкновеннейшем концерте! Сегодня ваш вечер раскрасит самыми яркими красками молодой и невероятно талантливый музыкант – Иоганн Люсьен Сотрэль! – объявлял Ришаль звонким, пружинистым голосом, – В первом отделении концерта прозвучат виртуозные произведения величайших мастеров Никколо Паганини, Антонио Вивальди, Генриха Вильгельма Эрнста, Берио и многих других! К чему тут слова… Встречайте, Иоганн Люсьен Сотрэль!
Последний раз произнеся имя юноши, режиссер сделал широкое движение руками, приглашая юношу выйти на сцену. Ганс сделал несколько шагов вперед, и тут все кругом смешалось и померкло перед глазами. Тысячи любопытных глаз замерли, глядя на остановившегося на секунду скрипача, ожидая, что же будет дальше. А он в это время чувствовал, как все внутри переворачивается – страх толпы, сосредоточившей все внимание на нем. Он не мог бы объяснить, что творилось в этот момент в его сердце, если бы даже был самым искусным мастером слова; не мог бы сыграть на скрипке чувства, обуявшие его душу; не смог бы ни нарисовать, ни спеть, ни станцевать… Все тело его остановилось в немом отчаянии и ужасе. Ришаль, все ещё остававшийся на сцене, слегка поднял брови, приглашая юношу пройти дальше. Тяжело сглотнув и совершив над собой титаническое усилие, юноша сделал ещё один шаг, а потом ещё и ещё…
Вот он оказался на самой середине сцены рядом с огромным, блестящим, черным роялем. Ришаль зажег свечи, стоящие в канделябре на рояле и громко объявил:
- Приятного вечера, дамы и господа!
После этого режиссер четкими, почти беззвучными шагами удалился со сцены. Свет в зале погас. Среди темноты, нарушаемой только тусклым светом, излучаемым тремя свечами, повисла напряженная тишина. Зал ожидал. Откуда-то послышалась пара хлопков, постепенно перешедших в жидкие аплодисменты.
Резко выдохнув, юноша отвесил залу поклон одной головой, вскинул скрипку на плечо и заиграл.
В мертвой тишине, изредка нарушаемой визгливым скрипом сидений, Ганс вырисовывал знакомые до боли пассажи, заученные, вызубренные, отработанные до последнего звука. Словно мельчайший бисер, нанизывались то короткие и звонкие, а то долгие и певучие звуки на нить музыки. Мелодия то взлетала вверх и делалась похожей на журчание ручейка, трели птиц или плач капели по весне, то спускалась вниз, напоминая тяжелые раскаты грома или едва слышное напряженное жужжание шмеля. Скрипач повествовал о весне, о пробуждении природы, о том, как мир просыпается после затяжного зимнего сна, и, кажется, в зале не было ни единого человека, который бы не почувствовал в этот момент прикосновения нежных, теплых лучей весеннего солнца к своему лицу, не вдохнул бы свежий, по-особенному легкий и невесомый аромат весны.
Свечи едва освещали лицо юноши, отчего вокруг него появлялась атмосфера загадочности и таинственности. Как юный волшебник, Ганс околдовал своей музыкой всех зрителей…
Но вот произведение подошло к концу. Юноша опустил смычок, подождал пару секунд и снял инструмент с плеча. В зале царила мертвая тишина. Вдруг откуда ни возьмись до слуха донесся сдавленный крик «Браво!», который поддержали бурные аплодисменты. Юноша испуганными глазами оглядел аудиторию, переступив с ноги на ногу. Волна страха сменилась теперь едва ощутимым волнением.
Ганс полностью погрузился в музыку и не замечал теперь ничего кроме неё. С оглушительным успехом отыграв оставшуюся часть первого отделения, а затем и второе – «лирическое» отделение, юноша устало раскланивался во все стороны под ритмичные хлопки и крики. Казалось, все вокруг ликовало в каком-то неведомом до этого чувстве искреннего восторга.
Несмотря на усталость и пустоту, мгновенно образовавшуюся внутри, Ганс с незнакомым ранее удовольствием кланялся, отвешивая почтительные жесты руками для благодарной публики. Какое-то новое, пугающее, но вместе с тем сладкое чувство собственного совершенства и превосходства над теми, кто находился перед ним, охватило скрипача.
Аплодисменты продолжались несколько минут, зал поднялся на ноги. Спустя ещё некоторое время на сцене появился Ришаль. Лицо его было необычайно радостно и взволнованно.
- Спасибо, спасибо, дамы и господа! – сказал Ришаль, кланяясь, – Мне вдвойне приятно оттого, что именно я отыскал и огранил такой превосходный алмаз. Я и мой ученик будем продолжать радовать вас и дальше. В ближайшем будущем состоится следующий концерт. Мы будем очень рады видеть вас на нем. Aurevoir, мадам etмосье!
Ганс недовольно поморщился на словах «я и мой ученик», но продолжал стоять, изображая искреннее удовольствие, получаемое от оваций.
Некоторые зрители продолжали хлопать, некоторые стали уходить. Ришаль, положив руку на плечо юноши, который, к слову, был порядочно выше режиссера, улыбался всем и каждому. Подождав ещё несколько минут, Мишель еле слышно шепнул что-то вроде: «Пойдем!» и ровными шагами направился к выходу со сцены. Юноша оглянулся на остававшихся ещё в зале людей, а затем последовал за своим руководителем.
Велев юноше подождать в гримерной комнатке сразу налево от сцены, Ришаль ушел неизвестно куда. Оставшись один в аккуратной, прибранной комнатке, заставленной мягкими диванами, столами и низкими пуфами для ног, Ганс уложил скрипку в футляр и присел на край одного из столов, внимательно разглядывая свое отражение в длинном узком зеркале, которое растянулось на целую стену. Аккуратно подстриженные и причесанные волосы, свежее, радостное лицо, блестящие темно-карие глаза, обворожительная мягкая улыбка… В этот момент он заметил в своем лице знакомые, материнские, черты. Интересно, мама бы гордилась им сейчас?
От этой мысли Ганс довольно улыбнулся, но вдруг подумал… Ведь мама лишь хотела, чтобы он всегда оставался самим собой, сохранил чистоту своей души… Хотя, продолжал рассуждать он, что плохого в том, что он совершенствует свое мастерство скрипача и делится им с другими людьми? И это новое, приятное чувство совершенства…
В этот момент вошел Ришаль, прервав размышления юноши. Режиссер бросил на стол стопку новеньких бумажных денег, потом придвинул стул, присел и принялся на глазах юноши пересчитывать. Ганс заворожено следил за движениями наставника. Досчитав, Ришаль довольно посмотрел на юношу, отделил небольшую часть денег и протянул ему.
- Ну что, с первым гонораром тебя, парень! – сказал режиссер, – За это надо выпить!