Первый звук оказался гулким и долгим, как «боммм» вокзального колокола. Покорные струны отозвались смычку, истосковавшись от немоты. Что-то внутри мальчишки откликнулось и зазвенело вслед. Пальцы вывернулись, словно чужие, застонали растянутые сухожилия, сухое дерево корпуса больно прилегло к подбородку. И полилась музыка.
Какой-то матрос вполголоса поднял песню, за ним подхватили рыбаки с «Афродиты», на фальшивой физиономии торговки бубликами показались настоящие слезы. Мелодия кружилась над толпой, словно огромная тяжкокрылая птица. На маленького музыканта смотрели во все глаза – изумленный Митяй вдруг вспомнил, что еще год назад так же пялился на скрипача из городского оркестра, адски завидуя стройным звукам.
Последние ноты сбились, но люди этого не заметили. Они озирались, терли глаза, прокашливались, какая-то дамочка в круглой шляпке крикнула «браво». Фраер исчез, оставив у ног мальчишки раскрытый чехол, куда тут же полетели монетки. Митяй стоял, как потерянный, прижимая к груди живую, гладкую, теплую скрипку. Четыре прорезных значка на деке, похожие на маленьких чаек, гладкий завиток на конце грифа, мелкие трещинки красноватого лака, чернота – инструмент был очень старым. …А руки грязные, в цыпках – стыдно-то как. Платочком бы хоть обтереть… Митяй вспомнил, что последний раз вытирал нос платком еще дома, когда батя был жив, и всхлипнул. Но не заплакал.
– Эй, собачка, как делишки, как доходишки?
Противный Бача имел изумительный нюх на деньги. Горка монет в чехле настроила его на добычливый лад.
– Славная собачка, рабочая. Все по-честному – восемь долей мои, две твои, без обману. Ну-ка сколь там бренчит?
Бача дважды пересчитал монеты и отделил четыре гривенника поплоше.
– Вот твои денюшки. – Слово это выходило у парня приторно-липким. – Ничего не припрятал? Ух ты!
Поймав жадный взгляд «хозяина», Митяй хотел спрятать скрипку за спину, но опоздал. Бача был искренне восхищен.
– Слямзил, что ли? За ум взялся, хорошая собачка. Вот тебе еще гривенник на леденцы. А скрипулечку эту мы продадим и поделим. Не обижу – три доли отмерю. Давай-ка ее сюда!
Митяй помотал головой.
Лицо Бачи сделалось ласковым, узенькие глазки прищурились.
– Забыл, сопля белобрысая, кто твой хозяин? Я твой хозяин, захочу – грязь лизать станешь. Дай!
– Нет, – набычился Митяй.
Бача шагнул вперед. Митяй поднял инструмент над головой:
– Убью! Подойдешь близко – убью! Хочешь денег, бери деньги, все забирай. А скрипку я тебе не отдам.
Тощий Митяй был самым мозглявым пацаном в подвале и никогда не дрался. Не задумываясь, Бача сделал обманный хук левой, а правой попробовал выхватить инструмент. Что-то острое вонзилось ему в грудь. Отшагнув, беспризорник увидел – по грязной рубахе расплывается кровь. Нож?
– Уби-и-и-и-или!
Перепуганный Бача плюхнулся на мостовую. Митяй, забыв о футляре с деньгами, побежал вверх по улице, через сквер выскочил на Итальянскую и нырнул дальше на гору – в переулках слободок его не найдет сам черт. Левой рукой он прижимал к себе скрипку, правой держал смычок. Когда Бача поймет, что отделался простой царапиной, виновнику не поздоровится. Дыхание скоро сбилось, давешняя жажда напомнила о себе. На ходу Митяй обрывал и жевал теплые ягоды черешни. Взбираясь на Митридат, он изрядно взопрел, пот катился по лицу, оставляя грязные дорожки на загорелой коже. Вот и Криничка! Мальчишка с трудом дождался, когда две толстые татарки, лопоча и пересмеиваясь, наполнят кувшины, вдосталь напился сладкой воды, умыл лицо и комом глины как мылом отчистил руки. Потом вытер ладони о штаны и бережно взял скрипку. Какая она красивая!
Митяю расхотелось идти на море. Совсем рядом был крутобокий, заросший зеленью холм, из одного бока которого проступала старинная башня. Иногда после дождей из холма вымывало монеты с непонятными надписями, проржавевшие наконечники стрел, пестрые черепки. Счастливчик Никос однажды нашел тусклый золотой перстень, на котором красовался лев с крыльями, и продал добычу антиквару в городе. Но Митяю это место нравилось из-за другого – с вершины холма просматривался весь город. Как неторопливые корабли ползут по морю и причаливают к длинной спине порта, как бредут с Карантина старые клячи, покорно тащат телеги, как рассыпается по холмам пестрое стадо овец. Как большие облака наползают на город, бросают тень на беленые домики и ползут дальше к желтым выступам крепостной стены. Взрослые редко взбирались на холм, обходили его по тропкам, поэтому на вершине можно было невозбранно сидеть хоть до ночи.