Легко преодолев склон, Митяй растянулся на упругой сухой траве, глядя в небо. Скрипку он положил рядом с собой и время от времени дотрагивался до грифа пальцами. Словно кто-то живой рядом – кошка, щенок, младший брат… Светлоголовый крепыш Федька давно умер от инфлюэнцы. Отец с мамкой об этом не знали – когда большевики взяли город, он служил на «Марии», она стирала белье офицерам. Истошно дымя, пароход отплыл в Константинополь и не вернулся. Дядька Макар распродал мамкины шали, отцовы сети и другой скарб и до времени кормил сирот. А потом Федька умер, дядька сговорил дом татарам, дал племяннику две рублевые бумажки и напутствовал подзатыльником. С тех пор Митяй и мыкался, как бог пошлет. В сыром подвале, рядом с завшивленными злыми приятелями, было тепло. Осенними вечерами мальчишки разводили огонь, пекли в углях краденую картошку и рассказывали, отчаянно привирая, байки из прошлой жизни.
Митяй сел, потянулся, чтобы размять затекшую спину, взял в руки инструмент. Он не умеет играть, точнее, не умел до сегодняшнего дня. Жалкий писк прежней скрипки не входил ни в какое сравнение с мощной прибойной волной подарка. Но этого было мало, ничтожно мало. Раньше он был уверен – не выйдет, как ни старайся, музыка не зазвучит, только милостыню просить получится. А теперь… Пальцы сами легли на гриф, ухватили смычок. И мелодия полилась – не так гладко, как у «Астории», но полилась, а не похромала базарным нищим. Инструмент не прощал неточных, резких или слабых движений, зато откликался послушно. Под аккомпанемент птичьего хора и стрекотанья кузнечиков Митяй на слух подбирал старый вальс, который раньше играли на набережной:
Последний припев мальчик повторил трижды – для него вдруг открылось, что один и тот же мотив можно играть по-разному. Каждый фальшивый звук резал уши, каждый удачный проход мелодии радовал, как хороший прыжок с волнореза. Но ведь раньше он, Митяй, никогда так не чувствовал музыку. И в семье у них никто не играл.
– Митя-а-ай! Это ты там? Я тебе башли твои принес!
Голосистый Алабаш топтался внизу под горкой, держа под мышкой скрипичный футляр. Дружище!
– Лезь сюда, – крикнул Митяй и, осторожно опустив скрипку, сам стал карабкаться вниз, чтобы помочь приятелю.
– На базаре дела не шли, бабы ведьмы, дядьки, чуть что, драться. Говорят, совецкие пошли всех шерстить. Я поглазел-поглазел и побёг купаться, хотел тебя позвать – а тут вижу, люди шумят, Бача верещит, тебя на чем свет кроет. Мильтон свистит-заливается – хипеш полный. И Данька-Жук отирается. Я к нему. Он звонит – дружок твой Митяйка перо под ребра Баче пустил, из-за башлей. А я ж тебя знаю – не было у тебя пера. Хапнул футляр, свою скрипочку подобрал – и на гору! Знаю, где тебя искать!
Довольный Алабаш погрозил другу пальцем и расплылся в улыбке.
– Спасибо, выручил! Я боялся – без футляра скрипка пропадет, под дождем промокнет.
– Так я ее и припас, старушку!
– Нет, другая.
– Какая?
– Гляди!
Митяй протянул дружку свою новую скрипку. Почему-то ему стало неприятно от мысли, что чужой человек прикасается к драгоценному инструменту.
Присев наземь, Алабаш положил скрипку на колени, ощупал, щипнул струны:
– Ойфовая, барская вещь! Откуда?
– Дай приберу, – настороженно пробурчал Митяй, вынул старую скрипку, выгреб из футляра горсть мелочи, убрал инструмент на место и лишь потом начал рассказ – о странном фраере, чудной музыке и жадности дурака Бачи. Тяжелые выпуклые глаза незнакомца, его пронзительный голос и удивительные слова врезались в память.
– Ты музыкант!.. Алабаш, он меня словно околдовал, понимаешь?
– Нет, – покачал головой посерьезневший цыганенок. – Хуже дело. Крест на твоем фраере был?
Митяй поскреб в затылке – под костюмом особо не разглядишь.
– Не знаю.
– Не было на нем креста, – уверенно заключил Алабаш. – Мы, цыгане, все знаем.
– Да кто он?
– Шайтан, Аллахом клянусь, черт по-вашему! Он и скрипку придумал – не слыхал разве?