Я внимательно их разглядела. После смерти матери мы с Розалиндой жутко поссорились. И все из-за материнских четок. Мы буквально разорвали их, рассыпав по полу звенья и фальшивые жемчужины —это была дешевая вещь, но я ее сделала собственными руками, для мамы, и теперь захотела вернуть. Но мы порвали их, а когда Розалинда бросилась вслед за мной, я с такой силой захлопнула дверь перед ее лицом, что стекла разбитых при этом очков глубоко врезались сестре в лоб. Сколько ярости. И снова на полу кровь.
Снова кровь… Словно мама до сих пор жива, опять пьет, падает с кровати и ударяется лбом, как случалось по меньшей мере дважды, когда она разбивалась в кровь о газовую горелку. Кровь, кровь… Кровь на полу. Розалинда, моя скорбная, яростная сестра Розалинда! Порванные четки на полу.
Теперь я снова смотрю на четки и поступаю абсолютно по-детски: порывисто целую крестик, крошечное тело страдающего Христа, после чего сую четки обратно под подушку.
Во мне клокотала ярость, словно я подготовилась к битве. Я вспомнила первые стадии опьянения в молодости, когда пиво божественно ударяло в голову и я, раскинув руки, бежала по улице и пела.
Каждая клеточка моей кожи горела огнем. Дверь открылась без малейшего усилия.
Убранство столовой выглядело как новое. Неужели предметы начинают сиять для тех, кому предстоит сражение?
Алфея и Лакоум застыли на пороге кладовой в другом конце столовой — в ожидании, не понадобятся ли мне их услуги. Алфея не скрывала своего страха, а Лакоум, как всегда, излучал цинизм и любопытство.
— А мы думали, вы вскрикнете от неожиданности! — сообщил Лакоум.
— Я не нуждалась в чьей-либо помощи. Но я знала, что вы здесь.
Я оглянулась, увидела мокрые пятна на кровати, воду на полу, но решила не беспокоить слуг из-за таких пустяков и сказала первое, что пришло в голову:
— Пойду, пожалуй, прогуляюсь. Сто лет не гуляла под дождем.
Вперед выступил Лакоум.
— Вы хотите выйти на улицу? Сейчас? В такой дождь?
— Тебе нет нужды сопровождать меня, — сказала я. — Где мой плащ? Алфея, на улице холодно?
Я вышла из дома и направилась по Сент-Чарльз-авеню.
Дождь к этому времени едва моросил. Впервые за много лет я прошлась по своей улице — просто прошлась, как в детстве или юности, когда мы бегали в аптеку «К и В» за мороженым. Хороший предлог, чтобы лишний раз полюбоваться красивыми домами со стеклянными дверями и поболтать по дороге.
Я долго шла в сторону окраины квартала, мимо знакомых оград, зданий и заросших сорняком пустырей, где когда-то стояли огромные особняки. Эту улицу всегда пытались уничтожить — либо прогрессом, либо запущенностью, и она всегда словно балансировала на грани исчезновения: еще одно убийство, еще одна перестрелка, еще один пожар — и ее судьба будет безжалостно решена.
Пожар. Меня передернуло. Пожар. Когда мне было пять, пожар охватил один дом — старую, мрачную постройку викторианской эпохи, возвышавшуюся кошмаром на углу Сент-Чарльз-авеню и Филипп-стрит. Помню, как отец отнес меня на руках «посмотреть на огонь» и как я зашлась истерикой, увидев пламя. Оно так высоко взметнулось над людскими толпами и пожарными машинами, что казалось, способно поглотить ночь.
Я стряхнула с себя этот страх и смутно припомнила, как люди лили на меня воду, пытаясь успокоить. Розалинда пришла в восторг от зрелища. Для меня же это было откровение такого масштаба, с которым не шла ни в какое сравнение даже новость, что все мы смертны.
Меня охватило приятное чувство. Давний страх, что этот дом тоже сгорит, исчезли вместе с юностью — как и многие другие опасения. Взять, к примеру, огромных ленивых черных тараканов, которые носились толпами по обочинам дорог: я каждый раз в ужасе отступала в сторону. Сейчас и эта боязнь почти исчезла, как и сами тараканы в век пластиковых мешков и холодных, как ледник, домов.
Внезапно я вспомнила, что он сказал насчет Льва и тогда еще совсем юной Катринки: будто мой молодой и очень любимый муж и моя не менее любимая сестра оказались в одной постели и я всегда корила за это саму себя. Хиппи, марихуана, дешевое вино, слишком много заумных разговоров… Моя вина, моя вина. Я была трусливой верной женой, глубоко любящей своего мужа. Катринка же всегда отличалась дерзостью.
Что он сказал, этот мой призрак? Меа culpa. Или это мои собственные слова?
Лев любил меня. А я люблю его до сих пор. Но тогда я чувствовала себя такой уродкой, такой никчемной, а Катринка была такой свежей, да и время было заполнено одной только индийской музыкой и идеями свободы.
Великий Боже, неужели это создание явилось ко мне не во сне? Этот человек, с которым я только что разговаривала? Скрипач, которого видели другие люди? Теперь он окончательно исчез.
По другой стороне авеню ползла огромная машина. Я увидела, как Лакоум ворчит, высунувшись из заднего окошка, чтобы выдохнуть сигаретный дым.
Мне стало любопытно, что сейчас думает этот новый шофер, Оскар, и не захочет ли Лакоум сам сесть за руль. Лакоум никогда не делает то, что ему не по душе.
Я рассмеялась при виде этих двух моих охранников в огромной ползущей черной вольфстановскои машине, но зато теперь я могла уйти так далеко, как только пожелала бы.
«Хорошо быть богатой, — подумала я с улыбкой. — Ах, Карл, Карл…»
Мне показалось, я пытаюсь ухватиться за соломинку, чтобы не утонуть, и тогда я остановилась, «на время поступившись безотрадным блаженством»,[11] чтобы подумать о Карле, и только Карле, которого совсем недавно сунули в печь.
11
Искаженная цитата из «Гамлета»: «…на время поступишься блаженством» (перевод Б. Пастернака).