Минута прошла. Шанс был упущен.
И все же это было уродливо, даже уродливее, чем я представляла, потому что она теперь стояла, кипя от ненависти, и ей хотелось плюнуть мне в лицо, но не было в мире такой силы, которая заставила бы ее рискнуть миллионом долларов.
— Что ж, мы с Гленном очень благодарны, — сказала Роз своим низким, сильным голосом. — Честно говоря, я не ожидала получить от Карла Вольфстана даже медяк. Очень любезно, очень, что он подумал о нас. Но вы уверены, Грейди? Вы действительно говорите нам правду?
— Да, миссис Бертранд, ваша сестра обеспечена, очень хорошо обеспечена…
Я вдруг представила долларовые купюры. Они летели прямо на меня, махая крошечными крылышками. Самая безумная картина из всех, какие я только видела, но, наверное, впервые в жизни я с облегчением восприняла слова Грейди о том, что больше не придется беспокоиться о средствах, что нужда больше мне не грозит, что теперь можно спокойно и тихо подумать о другом; Карл обо всем позаботился, и его родственники не будут против, так что можно теперь думать о прекрасных вещах.
— Значит, вот как все было, — сказала Катринка, глядя на меня усталыми, пустыми глазами, какими они всегда кажутся после многочасового приступа ярости.
Я промолчала.
— С самого начала это было обычное финансовое соглашение между ним и тобой, а у тебя даже не хватило порядочности посвятить нас в свои дела.
Все молчали.
— Он умирал от СПИД, так что, будь у тебя хоть на йоту порядочности, ты бы нам рассказала обо всем.
Я покачала головой. Я открыла рот, я начала произносить какие-то слова, что, мол, нет, не то, это чудовищно, что она говорит, я… Но внезапно меня осенило, что именно так поступила бы Катринка, и тогда я улыбнулась, а потом начала смеяться.
— Милая, милая, не плачьте, — сказал Грейди. — У вас все будет хорошо.
— Нет, вы ошибаетесь, все прекрасно, я…
— Все это время, — вмешалась Катринка, вновь заливаясь слезами, — ты позволила нам волноваться и рвать на себе волосы! — Голос Катринки заглушал мольбы Розалинды, заклинающие сестру замолчать.
— Я люблю тебя, — сказала Розалинда.
— Когда вернется Фей, — прошептала я Розалинде, словно мы обе по-сестрински должны были что-то скрывать от всех остальных, сидящих за этим круглым столом в этой большой комнате. — Когда Фей вернется, ей понравится то, как сейчас выглядит дом, — как ты думаешь? Все вот это, все, что сделал Карл. Теперь здесь так красиво.
— Не плачь.
— А разве я плачу? Мне казалось, я смеюсь. Где Катринка?
Н есколько человек вышли из комнаты. Я поднялась и тоже вышла. Заглянула в столовую, в душу и сердце этого дома, комнату, в которой давным-давно мы с Розалиндой затеяли жуткую драку из-за четок. Господи, я иногда думаю, что людей доводит до пьянства избыток воспоминаний. Должно быть, мама вспоминала какие-то совершенно ужасные вещи. Мы тогда разорвали материнские четки! Четки!
— Я должна пойти спать, — сказала я. — Голова раскалывается, я все время что-то вспоминаю. Что-то очень неприятное. Никак не могу прогнать дурные мысли. Хочу попросить тебя кое о чем, Роз, дорогая…
— Да? — тут же откликнулась сестра, протянув ко мне обе руки и устремив на меня твердый взгляд, полный сочувствия.
— Скрипач ты помнишь его? Тем вечером, когда умер Карл, на улице стоял человек и…
Остальные столпились под маленькой люстрой в вестибюле. Катринка и Грейди затеяли яростный спор. Мартин держался с Катринкой сурово, и она чуть ли не перешла на визг.
— А-а, ты о том парне со скрипкой! — Роз рассмеялась. — Конечно, я его помню. Он играл Чайковского. Разумеется, он выпендривался, знаешь ли. Можно подумать, что Чайковский нуждается в импровизации! Но скрипач был таким… — Она наклонила голову набок. — В общем, он играл Чайковского.
Я прошлась с Розалиндой по столовой. Она о чем-то говорила, а я не могла понять. Какие-то странные фразы. Мне казалось, она все выдумывает. Но потом я вспомнила…
Это было совершенно другое воспоминание, в котором не было ни боли, ни накала прежних образов, бледное, давно ушедшее в небытие, покрытое пылью. Не знаю, но сейчас почему-то я не стала гнать его прочь.
— Помнишь, один пикник в Сан-Франциско, — говорила Розалинда, — там были все твои битники и хиппи, а я боялась до смерти, что сейчас нас всех ограбят и свалят в залив, а ты взяла скрипку и все играла, играла, а Лев танцевал! В тебя словно вселился дьявол, в тот раз и еще в другой, когда ты была маленькая и получила в руки крохотную, три четверти, скрипочку, — помнишь? Тогда ты тоже все играла, играла и играла, но…
— Да, но больше у меня так никогда не получалось. Я пыталась, пыталась, но после тех двух раз…
Розалинда пожала плечами и крепко меня обняла. Я повернулась, посмотрела на нас в зеркало — не на голодных, озлобленных худышек, дерущихся из-за четок, а на теперешних нас, почти рубенсовских женщин, на двух сестер: она с красивыми седыми буклями, естественно обрамлявшими лицо, с большим мягким телом в летящем черном шелке и я со своей челкой, прямыми волосами и с толстыми ручищами в блузке в сборочку. Розалинда чмокнула меня в щеку. Недостатки нашего телосложения уже не имели значения. Я просто смотрела на нас, и мне хотелось и дальше стоять с ней на том же месте, испытывая облегчение, огромную чудесную волну облегчения, но ничего этого не произошло. Ничего.
— Как ты думаешь, мама хочет, чтобы мы жили в этом доме? — Я принялась плакать.