Что-то другое.
Случилось НЕЧТО, спровоцировавшее суицид, именно в 1992 году.
Шестнадцать лет назад.
Шестнадцать.
Ушла из жизни в год рождения внучки? Антонине, внучке, шестнадцать, родилась в 92-м.
И что? При чем здесь внучка. Идиот.
Марат Антонович взял старт, по его же словам, «самозабвенного превращения себя в недочеловека» в сорок девять лет, то есть… в 1992…
Шестнадцать лет назад!
До этого не пил сорок девять лет.
Сорок девять!!
А теперь – «ни дня без строчки».
1992 год.
Что за год такой – первый год без советской власти?
Сын.
Сын Антон в 92-м пошел в первый класс…
И опять-таки – что из этого? Еще раз идиот.
В 92-м инсульт у главы дома. Понятно: ушла из жизни жена, с которой прожил… сколько?
От тысячи девятисот девяносто двух отнять тысячу девятьсот тридцать восемь… пятьдесят четыре года!
И с тех пор ни разу не посетить могилу жены?!
И что? Не хочет бередить память, боится умереть: девяносто лет человеку.
Дочь Надежда родилась в 1953-м, в год смерти «Сосико», через десять лет после Марата.
Антон родился в 86-м, когда…
– Совсем из ума выжил: «скорую» ему подавай, опять умирает, видите ли. – Неожиданно возникший Марат Антонович нетвердой походкой подошел к столу, взял мобильный телефон, набрал две цифры.
Мерин вздрогнул.
– Антон Игоревич?
– Ну да, великий композитор, кто еще кроме него в нашем доме каждый день умирает? Не надоест человеку. А я сиднем при нем. «Скорая»? Это Люба? Любочка, Марат Твеленев. Давненько не беспокоил вас – сутки, кажется. Присылайте, мы опять помираем. Спасибо, солнышко. – Он в сердцах швырнул аппарат. – Сейчас приедет медицина, с умными лицами прослушают, вколят снотворное… Как на работу к нам: два дня перерыв – событие. Надоел всем до чертиков, я уже их диспетчеров по голосам узнаю.
– Девяносто лет все-таки. – Сева попытался взять сторону престарелого музыканта.
– Ага, девяносто, он и в сто будет живее всех живых, Ленин наш бессмертный. Сиди тут с ним сиделкой. Ладно, бог с ним совсем. – Он плеснул себе в бокал остатки коньяка. – Так на чем мы остановились, молодой человек?
– А почему Антон вам не помогает ухаживать за отцом? – Мерин вон из кожи лез в потугах выйти на интересующую его тему. – Внук все-таки.
– Да какой он ему внук?! Какой внук?! Не внук он ему!! Понятно?! НЕ ВНУК!!! – Марат Антонович неожиданно сделался красным, белки глаз прошили темные прожилки. Он почти кричал. – Он ему чужой совсем! И я ему не сын! Вот так! Не сын я ему!! Сыновья любят отцов, почитают, а не смерти их ждут! А я жду! Жду!! Да не дождусь. Как говорит Ширвиндт: он еще простудится на моих похоронах. Вы любите Ширвиндта? Я люблю: он в самое тяжелое для них время фамилию не поменял. Что это за фамилия – Шир-вин-д-т – для антисимитской страны? А он не поменял. И еще – Розенбаум. И Райхельгауз. Молодцы, уважаю. Остальные все в Ивановых-Петровых переделались. Ваша как фамилия?
– Мерин.
– Мерин? Что-то знакомое. Ваши кто родители?
– Не знаю.
– Почему? – Выпитый коньяк к этому времени, было похоже, окончательно взял власть над неудавшимся литератором: слова выговаривались с трудом, мимика и жесты перестали помогать выражению мыслей и зажили своей самостоятельной, отдельной от хозяина жизнью. – Почему не знаете?
– Я их не застал.
– А-а-а, понимаю, другое дело, – удовлетворенно закивал Марат Антонович, как будто не заставать родителей в живых для детей было делом обычным, – мало ли, не застал и ладно. А мой вот застал. И еще застает. Вы как думаете, Всеволод, сколько еще будет заставать в живых мой сын своего родителя? Своего родителя, меня то есть? А? Сколько? Родителя? Кстати, не я родитель, я только участвовал, а рожал не я, почему же я – родитель? Неверно! Я помощник родителя. А родитель у всех один – мать. Моя мама Ксения Никитична мой родитель. А у моего сына – Лерик. Это не мой сын. Лерика. Пусть к ней идет. А-а-а! Она его не пускает, а он и не идет. Не дурак. Он до семи лет моей мамы сын, Ксении Никитичны, а теперь мамы нет – значит, ничей он сын, подкидной… подкидыш, подбросили его… подброшиш… сын полка… Маратович. Но – не Маратович. Мать – Валерия, значит – Валериевич. Я ему говорю: «Антон Валериевич!» Обижается. Сейчас не обижается – я с ним не знаком давно. Встречаемся, но не знаком…
В дверь позвонили, очевидно, прибыла «скорая», надо было идти открывать, но Марат Антонович, увлеченный размышлениями о взаимоотношениях с собственным сыном, желания покидать насиженное кресло не выказывал. Пришлось Мерину взять инициативу на себя.
– Пойти открыть?
Твеленев не сразу понял вопрос, обрадовался.