Борис нагнулся, схватил запястье откинутой руки, искал, не находил пульс.
— Откуда он взялся?! — Никольский чуть не плача брёл от машины, стряхивал с лица и волос стеклянное крошево. — Между нами и грузовиком никого не было!
— Скорей, идиот! Учился, должен знать точки реанимации, скорой помощи. Напомни, где они? Где?
— А пульс есть?
— Смотри, лицо в крови, челюсть разбита! Есть пульс, есть! — Борис пригнулся ещё ниже, уловил слабый стон. — Дышит, сукин сын, дышит! Он в шоке. Где точки — Крамер ещё говорил — как их?
Никольский присел на корточки по другую сторону лежащего, неуверенно взял его руку.
— Вот тут на третьем, безымянном, джун–чун и на указательном — шан–ян.
— Давай, действуй! А ещё где‑то на лице. Где?!
— Боря, займусь руками, а ты массируй между носом и губой. Хэ–ляо — главную. А может, пока не поздно, отвезём в Склиф?
— Болван! Там же составят протокол!
Скрючившись под летящим снегом, они массировали реанимационные точки. Человек застонал. От него разило сивухой.
— Откуда он взялся? Впереди грузовик, сзади мы …
— Заткнись. Перестань голосить. Грузовик давно уехал. Сволочь, пьян в стельку… Эй, гражданин! Ты меня слышишь?
Человек приоткрыл глаза, прошамкал:
— Сонька, больно… Я тебя жалею, а ты зачем меня сдала? — Он грязно выругался, попытался встать.
— Хватай! Подхватывай! — закричал Борис. — Под мышкой бери, тащим к машине. На ноги не ставь, может, перелом.
С трудом они втянули его на заднее сиденье «жигулей».
— Садись с ним. Промедол в сумке? Вкати укол. Засучи рукав, коли прямо в руку. — Борис, стоя снаружи, торопливо отбивал щёткой остатки лобового стекла, смахивал их на дорогу.
— Мужики, вы кто? Рэкетиры? У меня ни копья, не губите… За что избили?
— Спокойненько, спокойненько. — Никольский дрожащими руками сделал укол. — Ты кто? Куда шёл?
— Не шёл я — убег из лечебницы для алкашей. Выпил. Залез в грузовик — до Москвы добраться. Проснулся, думал Москва, выпрыгнул из кузова… Все болит.
— Что у тебя болит? Что? — обернулся к нему Борис. — Ногами двигать можешь? Руки шевелятся?
— Нет, не знаю. Скула болит, говорить больно. В боку — тоже.
— Скула у него болит! — Борис уже вёл машину, уже трепетала надежда, уже скоро должны были кончиться эти проклятые повороты. — Ты мне стекло лобовое разбил, капот погнут! Сколько сейчас стоит — знаешь?
— Мужики, отпустите! Не помню ничего…
Щурясь от летящего в салон снега, Борис вывел машину на шоссе, и только когда свернул к Москве, в голову ударило: первый же гаишник остановит разбитые «жигули», увидит раненого… Справа впереди виднелась автобусная остановка. Пустая.
— Витька, платок есть? Оботри ему рожу. Сейчас будем расставаться.
В мгновение ока они вытащили своего пассажира, прислонили к бетонной стенке остановки.
— Держи четвертак! — Борис засунул купюру в нагрудный карман ковбойки. — Доедешь до Москвы, там метро, доберёшься.
— Спасибо, мужики, — прохрипел раненый и стал оседать…
Оба, не оглядываясь, кинулись к машине.
Борис мчал по шоссе, лихорадочно думал о том, что теперь придётся, не заезжая в Онкоцентр, сразу же окольными путями пробираться к Николаю Ивановичу, благо суббота, хоть в этом повезло. По субботам и воскресеньям тот всегда у своего гаража, чинит чужие машины, прирабатывает к пенсии.
— Витька, осмотри сиденье, крови не осталось?
— Вроде нет… Только лужа. Обоссался. Дай какую‑нибудь тряпку. Знаешь, кажется, у него ребра сломаны.
— Не сдохнет. — Борис передал тряпку через плечо.
— Не должен. Если ещё и пневмонией не заболеет. Холодно. В одной ковбойке… Достал «Скрижали»?
— Не до «Скрижалей». Въедем в город, высажу у первого же метро, сам доедешь до Онкоцентра. Все сдашь. О том, что случилось, не болтай. Ясно? И про тётушку Кетован тоже.
— Наделали мы с тобой дел…
— Каких дел? Каких? Какие к нам претензии? Одной хотели помочь, другой сам свалился. У тебя, может, совесть болит?
Никольский молчал, не отзывался.
— Сидишь, думаешь: нельзя было его оставлять? Ну и пусть болит твоя совесть. Если она вообще есть! Я думаю о людях хуже, чем они о себе думают. Если этот выродок сдохнет — тем лучше. Меньше народа — больше кислорода. Сегодня он пьян, завтра кого‑нибудь зарежет. Если б ехали на большой скорости и он сиганул вот так из грузовика, могли бы погибнуть. Болела бы у него совесть?! Тебе хорошо, ты один. А у меня Линка и Танечка… Из‑за него, из‑за этой пьяни, придётся сейчас за стекло, за жестянку платить. От своих отрываю. Они там на пособии. У него об этом совесть болеть будет? Линка скопила шекелей, повела наконец куклу покупать. Зашли в магазин. Танечка увидела десятки, сотни кукол. Мать говорит: «Выбирай». Девочка растерялась, заплакала. Истерика с ней была.