Тело мучительно затекло. Он не чувствовал своих ног, а о существовании рук напоминали редкие болезненные покалывания; губы раздулись, как мыльные пузыри. В ватной тишине бесконечно долгого дня беззаботно звенел ручей – его песня была худшей из возможных пыток; потом к ней прибавилось басовитое гудение – над лицом Игара кружила пара слепней, он то и дело мучительно дергался, но кровососы становились все наглее. Пить...
– Пить... – тихонько прохрипела Илаза, и Игар не узнал ее голоса. Неужели и она вот так же не чувствует тела и пытается облизнуть губы липким, в тягучей слюне языком?!
От раскаяния он снова едва не заплакал. Клялся, что отведет все беды – какова же цена его клятвам?! Обещал быть ей опорой и защитой и обманул на другой же день после свадьбы, не уберег, обрек на мучительную смерть, потому что...
Он рванулся сильнее, и слепни, удивленные, отлетели чуть дальше, чем обычно. Сколько еще ждать?! Паук ли, смерть ли от жажды... Уж неизвестно, что хуже...
– Илаза, – сказал он, но не услышал своего голоса. Попытался прочистить горло; сглотнул слюну, которой уже не было. – Илаза... Давай играть, будто мы на свадьбе. Будто столы накрыты... Ты кого пригласила?
Некоторое время было тихо, только ветер сухо шелестел листвой.
– А... зачем? – спросила Илаза глухо.
Солнце низко, подумал Игар. Скоро и вовсе...
– Илаза! Не молчи. Скажи что-нибудь.
Не то вздох, не то стон.
– Илаза... А почему... У княгини такая... такая вмятина на спине, будто ложбина? Как от веревки?
– Дурак.
– Нет, ты скажи!
– Она не носит корсетов.
Игар закрыл глаза. Сто раз повторил про себя «корсет, корсет, корсет»... Слово потеряло смысл. Просто череда звуков.
– Ну и что?
– Она носит... Другое белье.
– Ну и...
Илаза всхлипнула:
– Пить. Я хочу пить.
– Не плачь, – сказал Игар беспомощно.
И снова тишина. В прорехах между ветвями висело одинокое облако такое же белое и рыхлое, как вчера. Один бок его показался Игару чуть золотистым. Чуть-чуть.
Вечер наползает из оврага...
Он всего лишь на секунду закрыл глаза – и увидел теленка со свежим тавром на боку, красным тавром, болезненной раной; в следующую секунду небо в переплете ветвей оказалось уже не синим, а фиолетовым, а листья на ветках сделались черными. Место облака заняла тусклая, едва народившаяся звезда.
Он испугался, в мгновение ока вспомнив все, заново ощутив и сухой воспаленный рот, и мертвое затекшее тело, и страх за Илазу. Святая Птица не спустится с неба, не придет на помощь, как приходила к давним и праведным предкам; он, Игар, отступник, потому что, вверяясь Алтарю, снял храмовый знак; он же болтун и предатель, потому что втянул Илазу в...
Паутина чуть дрогнула.
Не так дрогнула, как обычно, когда пыталась пошевелиться Илаза. Паутина дрогнула иначе, по-новому, и от этого движения Игарово сердце подпрыгнуло к самому горлу.
– Илаза... Ила...
Он услышал ее вздох, похожий на всхлип.
– Илаза... Я... спал?
– Тише. Пожалуйста, молчи.
– Мне показалось, что...
– Молчи! – простонала Илаза. – Ты... чувствуешь...
Паутина дрогнула снова – теперь вполне ощутимо; Игар еле сдержал крик.
– Он здесь, – почти спокойно сказала Илаза. – Давно здесь. Он ждет.
Днем Игару казалось, что силы его иссякли раз и навсегда – однако новое сотрясение паутины превратило его в комок из нервов и мышц.
– Эй, ты! – выкрикнул он, выгибаясь дугой. – Эй... Ты...кто здесь, а?!
– Пре...крати, – голос Илазы наконец-то перестал ей повиноваться. – Игар... Я боюсь... Я не...хочу... Я не хочу, не надо, нет!!
В этот момент Игар согласился бы умереть дважды. Не важно, каким способом – лишь бы оставили в покое Илазу.
– Оставь ее в покое! – закричал он, из всех сил пытаясь высвободить затекшие руки. – Тварь!
Это смешно, подумал он в следующую секунду. Все равно что уговаривать голодного волка... Ах, как кричал тот бедный волк... Как кричал...
Теперь паутина мерно, через определенные промежутки времени, вздрагивала – и вздрагивала все сильнее. Игар до отказа вывернул шею, пытаясь увидеть Илазу – вместо Илазы по краю его зрения проскользнула темная, не имеющая формы тень. Показалось?!
Он вглядывался в темную путаницу ветвей, пока не заслезились глаза. Показалось? Страх? Что это было?
Паутина качнулась. Хрипло вскрикнула Илаза; Игар забился, как настоящая муха, так что жгуты из паутинок врезались ему в кожу:
– Илаза! Не давайся! Говори со мной! Я умру за тебя! Говори! Пусть меня жрет, я люблю тебя, больше жизни люблю! Не давайся!
Стон.
Он закричал, как кричал прошлой ночью волк. Сорванного голоса хватило ненадолго; извиваясь, до крови прокусывая запекшиеся губы, он хрипел, захлебывался ее именем, и перед глазами его метались в темноте огненные искорки – как тогда, на соломенной подстилке, когда Отец-Разбиватель впервые поставил его на голову... Все зря... Ила-аза...
– Тихо. Все. Хватит. Теперь успокойся и помолчи.
Он бредит. Это не голос Отца-Разбивателя – тот говорил тонко, с металлическим звоном, и сильно картавил... Это другой голос. Мягкий и вкрадчивый, как у...
– Илаза, – прохрипел Игар в последний раз и затих.
Паутина колыхнулась; к Игару приблизились сзади. Он кожей почувствовал присутствие за своей спиной – и разинул рот, но крика не получилось.
– Тихо. Теперь тихо. Не дергайся.
Все-таки бред. Не сам же он с собой говорит... Это не может быть голос Святой Птицы... Она спросит у Игара после смерти: почему снял храмовый знак?!
Рубаха на его спине треснула, вечерний ветер лизнул обнаженную кожу.