Но любовь к музыке у лесопромышленника и Скрябина была одинаково страстной. Неудивительно, что год от года дружба крепла и скоро Скрябин даже не будет чувствовать смущения, обращаясь к Митрофану Петровичу на «ты». Когда Александр Николаевич приезжал в Петербург, Беляев неизменно приглашал его пожить у себя. К 23 ноября, то есть ко дню ангела старшего друга, Скрябин неизменно появлялся у Митрофана Петровича, оставаясь на несколько дней или даже недель: за 23-м следовало 27 ноября, когда Беляев отмечал «день рождения русской музыки» — то есть день первой постановки «Жизни за царя» и «Руслана» Глинки.
К своему молодому рассеянному другу Митрофан Петрович относился как к живой драгоценности: печатал ноты, устраивал концерты, сносил неряшливость, неаккуратность ради новых скрябинских сочинений. Но чем тверже чувствовал себя композитор в своем творчестве, тем больше неприятностей ожидало его в «делах сердечных». Зимой 1894-го умер Зверев. Скрябин не мог не испытать сожаления, не вспомнить своего первого учителя. Но печаль смешивалась с неодолимым желанием стать для Наташи заместителем Николая Сергеевича. Благоразумная мать предпочла Скрябину другого ученика Зверева, Константина Игумнова. Скрябин с ним дружил, он знал, что Константин Николаевич никогда не встанет между ним и Наташей. Но досада была велика[34]. Мария Дмитриевна настойчиво препятствовала взаимному чувству Наташи и Александра. Впрочем, теперь и сама Наташа могла вывести юного музыканта из душевного равновесия.
«В начале весны, — вспоминала Ольга Валерьяновна, — в 4-й гимназии предполагался любительский спектакль в пользу общества нуждающихся гимназисток. Меня пригласили участвовать в этом спектакле. Режиссером у нас был Н. И. Музиль, артист Малого театра; дочь его Надя, в будущем артистка Музиль-Бороздина, училась с сестрой в одном классе. Играла с нами Ольга Леонардовна Книппер; она тоже была любительница, но ее огромное дарование чувствовалось уже тогда. Благодаря ей и Музилю спектакль прошел с большим успехом. После спектакля открывался бал: устроительницами и распорядительницами были выпускные, среди них и моя сестра.
Девочки приложили все свое умение, чтобы сделать вечер красивым и веселым: они наделали массу искусственных цветов, орденов, лент с бубенчиками, купили конфетти, серпантин. Был приглашен оркестр, много хороших танцоров, среди них и товарищи сестры по катку, превратившиеся из гимназистов в студентов-первокурсников.
На этот спектакль я послала билет А. Н. Когда пришла в зал из артистической, первым встретил и приветствовал меня А. Н. Он никогда не танцевал, и мы с ним в качестве скромных зрителей уселись у стены наблюдать за танцующими.
Сестра моя превратилась из подростка — «маленькой Наташи» — в красивую стройную девушку, ей только что исполнилось 17 лет. С удивительной грацией исполняя все новые танцы, входившие тогда в моду, она имела большой успех, и стул ее, стоявший рядом со Скрябиным, был все время пуст. У А. Н. от этого «неприятного зрелища» безумно разболелась голова, он разнервничался, часто вскакивал и, чувствуя себя очень плохо, скоро уехал домой».
То, чего он ждал так долго, скоро случилось: гимназию Наташа окончила, и окончила с блеском. Скрябин появился с визитом. Чувствовал себя уверенно, «взросло». Мария Дмитриевна была на редкость любезна. Сестры хотели пригласить Скрябина на лето погостить в их имение под Курском…
Лето у Секериных было «гостеприимным», в имении перебывало множество Наташиных подруг. И Скрябина сестры ждали с нетерпением.
Он живет в Москве, потом — на даче в Поварове вместе с тетей, наконец, гостит у консерваторского друга Эмилия Карловича Розенова в Зенине под Люберцами.
Наташа присылает ему сухие цветы в конвертах. Он их целует, всюду носит с собой. Потом приходит и приглашение. И вдруг — он срывается и едет в Кисловодск… У Секериных он так и не появился.
«Он намеревался заехать к нам по пути в Крым, — объясняет эту странность Ольга Валерьяновна, — но состояние его здоровья изменило все его планы; он поехал в Кисловодск к Сафоновым. Оттуда писал, что так плохо себя чувствует и нервы в таком состоянии, что, кроме неудовольствия, он ничего не может доставить всем присутствующим».
То, что он был серьезно утомлен, в этом нет никакого сомнения. Он долго работал над Allegro appassionato для Митрофана Петровича. Ранее это была первая часть сонаты. Финал долго не давался, соната не хотела заканчиваться. Теперь он расширил и усложнил первую часть, сделав ее самостоятельной. Розенов, вспоминавший с восторгом прежний вариант, умоляет Скрябина вернуться к сонате. Александр Николаевич непреклонен. Но Allegro сопротивляется воле композитора. Он сидит с ним до четырех, а то и до пяти утра, встает рано… Держать корректуру Скрябин уже почти не в состоянии, благо помогает Сафонов. Милый Василий Ильич не только вычистил опечатки, но сам же и отвез рукопись в Петербург, в контору издательства Беляева.
Но усталость усталостью, а попасть к Секериным так хотелось! Увы, приглашение пришло только от Наташи. От Марии Дмитриевны — ни намека, что она хотела бы его принять. В сердцах Скрябин поддается уговорам Сафонова, едет в Кисловодск. Оттуда шлет Наташе свое «объяснение»:
«Еще и еще раз прошу Вас принять благодарность за Ваше любезное приглашение; также напишу Вам здесь еще раз, почему я не мог воспользоваться им. Уже летом я не мог похвалиться своими нервами. Осенью же, когда я жил некоторое время с Василием Ильичем Сафоновым и совершенно неумеренно предавался работе, состояние моей нервной системы дошло до такой степени раздражения, при которой человек становится совершенно нетерпимым в обществе. Мне нечего говорить Вам о том, насколько трудно мне было отказаться от столь приятной для меня мечты посетить Вас, а с другой стороны, я сознавал, что появление мое было бы для всех большой неприятностью. Василий Ильич настаивал на моей поездке за границу, но на это потребовалось бы слишком много времени, и вот я решился вместо этой заграничной поездки совершить маленькое путешествие на Кавказ. В настоящее время я нахожусь у Сафоновых в Кисловодске и не знаю, как мне благодарить их за то радушие и гостеприимство, которыми они меня подарили. Чудный кавказский воздух и горы, по которым мы ежедневно совершаем с детьми (мне судьба гулять с детьми) довольно длинные прогулки, имеют благотворное действие, и я надеюсь к октябрю сделаться человеком».
В октябре он действительно объявится — окрепший, живой. Не жаловался даже на руку. К Секериным зачастил. Наташа теперь «взрослая», она учится на исторических курсах, Скрябину, когда он появляется, читает биографию Бетховена. Он дарит ей романс. Увы, весьма традиционный.
Слова, им написанные, выдают не только слабость стихотворной техники. Чувства, наполнявшие композитора, вылились в неказистые и банальные фразы. Правда, две строки:
содержат зародыш оперы, над которой он будет биться позже.
Музыка была столь же странна для Скрябина, как и текст. Розенов, услышав этот романс, назовет его «офицерским». Да и сам Скрябин говорил о музыке, что ее нужно писать заново. Но думать об этом ему уже некогда. Он погружен в другое сочинение.
34
Если бы он знал, какие испытания придется перенести и Константину Николаевичу! «Раньше она была ученицей Н. С. Зверева, — вспомнит позже Игумнов. — Но когда Зверев умер, то мать почему-то решила, что дочь ее должна брать уроки у меня. Я был приглашен. И когда пришел к ним в дом, был поначалу страшно смущен: семья воспитанная и немножко светская. Девочка — очень хорошенькая, молоденькая и смешливая. Первое мое посещение было довольно неприятное. Мать мне сказала: «Приходите на урок, пожалуйста, и чувствуйте себя так, как чувствовал себя у нас Зверев: он у нас всегда обедал, и вы будете обедать; для первого раза я сделаю меню точно такое же, какое любил Зверев». А Зверев обожал кислые щи и гречневую кашу. И вот я пришел на урок, пригласили меня за стол, стали есть чин чином, как вдруг горничная — в чепце и в переднике — подносит мне не тарелку, а целый горшок с гречневой кашей: брать нужно самому. Я был настолько неловок, что всю эту кашу моментально опрокинул на пол. Конечно, мадам Секерина и старшая дочь сделали вид, что ничего особенного не случилось. Но моя ученица фыркнула и тем спасла положение: всем стало смешно».