«БОЖЕСТВЕННАЯ ПОЭМА»
Он на пороге новой жизни. Хочет завоевать Европу и потому думает обосноваться там надолго. «Я скоро собираюсь переезжать в Швейцарию на постоянное жительство», — пишет он Лядову 1 февраля 1904 года. Но любая связь с Россией ему дорога, и потому он беспокоится о своем участии в «Обществе музыкальных пятниц имени М. П. Беляева» («…не забыл ли ты вписать меня в число членов. Мне очень дорого быть участником всякого предприятия в память Митрофана Петровича»). Ответа он ждет «с нетерпением» и, как давно установилось в их отношениях с Лядовым, «крепко целует» его в конце письма.
Через две недели — приходится посылать Лядову уже иное письмо. «Попечительный совет», с которым Скрябину пришлось иметь дело после смерти Беляева, «Совет», куда входили Римский-Корсаков, Глазунов, Лядов и брат покойного, Сергей Петрович, пересмотрел все прежние договоренности с авторами и разослал свои уведомления. Скрябина лишали авансов в счет будущих сочинений, тех ежемесячных двухсот рублей, к которым он так привык и на которые рассчитывал, собираясь за границу. Получать гонорар после просмотра первой корректуры, как все другие авторы, значило лишиться столь необходимых денег слишком на долгий срок. Третью симфонию он думал закончить не ранее чем через два месяца, а после рукопись еще надо переписать, отослать. А там когда еще придет корректура! Из всех членов совета Лядов был самым близким Скрябину человеком, отсюда — и откровенность, и попытка объясниться, минуя официальный язык.
«Дорогой Анатолий Константинович! Ты меня очень обидел тем, что не сообщил мне до присылки этого официального заявления в более дружеской форме об изменении условий, для меня, конечно, неприятном. Ты знаешь, что я вышел из консерватории не только с согласия, но при большом поощрении Митрофана Петровича, который хотел дать мне полное содержание за границей (когда еще не было ему и мне, конечно, известно о премии Морозовой — это между нами), а когда узнал, то оставил те же условия, то есть 200 рублей в месяц, и хотел подкрепить это письменным обязательством, если бы я тому не воспротивился. Ты знаешь также, что жить с семьей в 6 членов[43] даже в Швейцарии — невозможно на эту премию и что единственный источник дохода вне ее — сочинения».
Скрябин надеялся, что хотя бы на несколько лет «Совет» сохранит за ним прежние условия, просит Лядова о содействии (ведь он же знает, что такое сочинять «к сроку и по заказу»!). С ответом Скрябин тоже торопит, поскольку уезжает в Швейцарию через несколько дней: «Вещи уже распроданы и билет взят». Надежда на Лядова не была напрасной: Анатолий Константинович посодействует разрешению вопроса. И все-таки его голос не был решающим. Свои двухсотрублевые авансы композитор будет получать только до августа.
В Швейцарию он уезжает один при полной неопределенности своего будущего. Думается и о симфонии, и о семье, и о Татьяне Федоровне, и о «Мистерии». Сможет ли он продвинуть главное дело своей жизни? И как Европа воспримет его музыку? И что ему самому принесет Европа?
А за всеми вопросами вставало ощущение материальной неустроенности. Разве можно целиком отдаться сочинению новых пьес, как и завершению симфонии (то, о чем он мечтал, на что еще недавно надеялся), не имея средств для спокойной жизни?
Его путь из России в Швейцарию можно восстановить по тем советам, которые сам он скоро пришлет как письменное напутствие Татьяне Федоровне Шлёцер[44]: билет 2-го класса до Берлина, поезд до Варшавы, извозчик, который с Московского вокзала перевезет на Венский. Далее — дорогой спальный вагон международного общества (лучше такой, нежели дешевый; здесь, по крайней мере, по дороге до Берлина можно неплохо выспаться). Далее, чтобы дорога не была слишком утомительной, — можно остановиться на день в отеле напротив вокзала. А из Берлина — уже прямой поезд до Женевы, который прибывает на место в семь вечера. Главное — не выходить из вагона на остановках: они настолько мимолетны, что можно легко остаться на перроне, глядя с тоскою на уплывающий поезд.
Швейцария была избрана Скрябиным не случайно. Там и жить было удобнее, и — как он признавался потом своему соотечественнику Ю. Энгелю, тоже появившемуся у Женевского озера, — «Швейцария — свободная страна, в ней легче проводить новые идеи».
Планы его, и не только музыкальные, были полны этих новых идей. Но, помимо всего, он, всегда мечтавший о празднике, хотел, чтобы место, где он будет создавать новые и лучшие свои сочинения, одним видом своим напоминало о таком празднике. Что же можно было найти живописнее Швейцарии?
Поезд шел. Вслушивался ли композитор в стук колес, различая звуки своих будущих произведений? Или вглядывался с надеждой в проплывающие мимо виды? Несколько лет назад, так же из Германии в Швейцарию ехал молодой поэт Иван Коневской. Он тоже глядел в окно поезда, тоже смотрел на дальние горы и — записывал впечатления. Не ту же ли картину видел и Скрябин?
«…Поезд еле заметно уклонился куда-то в сторону. И в сердце захолонуло. Всякий раз чувствовал я этот внутренний трепет, когда из-за дали, из-за луговин и холмов возникали строи нагих утесов, кое-где уже серебрящихся. И ныне они всплыли.
Впереди были те же пастбища и холмы, раскидывающиеся в ясном свете дня; за ними — тени в серебристо-голубых покровах. Надо всем кругозором — клубы облак с необычайно тонкими и отчетливыми очерками и удивительно выпуклыми белоснежными гребнями. Облака эти и призрачные, и невероятно-явные, воплощенные, как бы изваянные, так что под осязание просятся. А над ними вдали — призраки нагих гор, более смутные и зыбкие, чем облака. И эти величавые, неведомо откуда возникшие видения ясно озаряются светилом дня. И плотному, сомкнутому образу этих облаков в неосязаемом воздухе взор не хочет верить. Они непостижимы, но гладкие луга и пышные кущи лежат ровно, во всю ширь, все в солнце, а призрачные глыбы и слепки так явно высятся над ними и покоятся. Все это — и горы, и облака — волшебные привидения среди бела дня, воочию открылись все темные тайны туманных далей.
И не решаешься вглядеться в это чудо: боишься, что оно исчезнет под упором взоров, и не оторвать от него глаз, и нет мига без изумления».
Скрябин в Швейцарии. В первые дни — ощущение свободы и легкости. Он дышит новым воздухом. Впереди — тревожное будущее. И радостное. (Так же тревога и радость сплетаются в основополагающей теме «Божественной поэмы», которую он стремится в скором времени завершить.)
Его влечет к Татьяне Федоровне. Из Женевы он шлет ей письмо, полное сомнений («Таня, я с ужасом думаю о том, как ты перенесешь путешествие в Швейцарию. Ты не можешь себе представить, как это утомительно! Не знаю, что и посоветовать тебе…»). И здесь же — беспокойство о ее здоровье, деловые указания, где, как, за какие деньги можно остановиться, и — нетерпение («Хорошо было бы тебе поскорее уехать, пока не настала весна в Москве. Здесь уже тепло, деревья начинают зеленеть»). Но главное: «Страшно хочу тебя как можно скорее видеть».
Вера Ивановна, привыкшая к увлечениям мужа, обеспокоена его новым романом, но склонна надеяться на лучшее. Она едет с четырьмя детьми вслед за Александром Николаевичем в Женеву, оттуда они вместе, стараясь найти квартиру подешевле, перебираются в дачное место Везна на берегу Женевского озера. Их сообщение с Женевой — пароход, трамвай, конка. Вера Ивановна чувствует себя вполне благополучно. «У нас довольно миленький домик с полной меблировкой и посудой, с маленьким, но хорошеньким садиком, с чудным видом на озеро и горы противоположного берега… — пишет она Зинаиде Ивановне Монигетти. — У Саши есть комната на самом верху; там стоит пианино (рояля нет в целой Женеве) и там он может уединяться». Скрябин, действительно, наслаждался тишиной и природой, но лишь в редкие минуты, когда он отрывался от работы и когда забывал о будущем: скорую перемену в своей жизни Скрябин ощущал как неизбежность.
Его намерения в отношении Татьяны Федоровны слишком серьезны. В письме своей ученице и нынешней благодетельнице Маргарите Кирилловне Морозовой — признание: еще в Москве он рассказал Сафонову о своих жизненных планах и, хотя был уверен в порядочности Василия Ильича, тем не менее его беспокоит собственная чрезмерная откровенность. В Морозовой Скрябин видит не просто мецената, но беззаветного друга, с которым можно говорить о самом личном. Ее, как друга, он и просит об одном довольно странном одолжении. Речь идет именно о Василии Ильиче Сафонове:
43
К этому времени семья Скрябиных состояла из самого композитора, В. И. Скрябиной и детей — Риммы, Елены, Марии и Льва.