Что мог проповедовать Скрябин летом 1904-го? «Отто и его товарищи, — поясняет Энгель, — как водится, были немножко социалисты, и потому охотно слушали, когда Скрябин громил существующие порядки: «Денег не должно быть!», «Нищих не должно быть!», «Каждый должен заниматься, чем любит!», «Детей должны воспитывать те, кто это любит» и т. п. Но так же ли охотно слушали они проповеди Скрябина на темы о новом искусстве, новом Евангелии и т. д. (он говорил и об этом), трудно сказать…»
Знакомая оговорка мемуариста. За ретушированным скепсисом Энгеля — интересен ли рыбакам Скрябин со своими «всемирно-музыкальными» идеями? — привычное отношение к «такого рода проектам» человека из музыкальной среды. Энгеля Скрябин затащил к себе в Везна и после обеда повел наверх, к фортепиано. Гость с интересом оглядывал эту просторную и несколько пустынную комнату, маленькое пианино. Потом, услышав первые звуки, сразу навострил слух…
Более всего ему запомнятся «Сатаническая поэма» и отрывки из Третьей, еще не завершенной симфонии. Скрябин показал, как в одном из отрывков сплетается сразу несколько тем. На лице композитора мелькнула легкая тревога, он повернулся к собеседнику: «Как звучит?» Дальнейший диалог Энгель, вспоминая его через двенадцать лет, попытался изобразить в лицах:
«Я улыбнулся:
— Зачем Вы об этом спрашиваете?
— Да как по-Вашему, не слишком ли резко звучит?
— А если бы я или еще сто других людей сказали даже, что резко, — разве Вы изменили бы хоть нотку? Ведь нет? Так лучше и не спрашивайте!
Он засмеялся и покачал головой:
— Правда!»
Скрябин и не смог бы ничего изменить. Когда он проходил курс полифонии в консерватории у Танеева, его внимание старались сосредоточить на «согласованности» тем, на том, чтобы совместное их звучание не вызывало резких или — по меньшей мере — «неразрешимых» звукосочетаний. В Первой симфонии с хоровым финалом он тоже строил свою вокальную фугу по общеизвестным правилам; возможно, потому многие и называли этот финал «школьным упражнением». Слова «гимна искусству» снимали философское напряжение с самой музыки, и она писалась «как по-накатанному». Сейчас же каждая тема поэмы несла в себе не только музыкальную, но и метафизическую идею. Сочетание тем означало и сближение, «сплетение» этих идей, их «содружество» или противоборство. Потому и чисто музыкальная «согласованность» отступала на второй план.
Но мог ли это постичь и принять музыкальный критик, если в 1904 году он оставался приверженцем традиционного взгляда на музыку? Скрябин, возможно, готов был дать «бой». Но Энгель не посмел возражать композитору, который собственную музыку мыслил «контрапунктом» к непонятному грандиозному действу в неведомом храме, который лишь предстояло еще строить в далекой Индии.
Не принимала его фантастических проектов и Маргарита Кирилловна Морозова, хотя в Швейцарии она не просто виделась с композитором, но даже проходила с ним уроки музыки и философии, причем с увлечением слушала не только его музыку, но и его речи.
«Самое удивительное было, — вспоминала она, — что Скрябин верил абсолютно в то, что он сам, его Я стоит в центре мировой эволюции, что он призван через свое искусство преобразить мир, вернуть его к Единству. Он был убежден, что его «Мистерия», которая была центром и целью всей его жизни, объединит все человечество в чувстве блаженного экстаза, конца. Когда он прежде говорил в более общих чертах об этом, то я не разбиралась во всем так конкретно, считая это скорей мечтой, которая воодушевляла его фантазию. Теперь я поняла, насколько реально он этим жил и как конкретно он продумывал все детали. Мистерия была для него действительно событием ближайшего будущего. Мне было очень трудно в это поверить, это вызывало очень сложную борьбу в моей душе. Я чувствовала, что с обыденными чувствами к этому вопросу подойти нельзя, что в этом есть что-то сокровенное для Скрябина, и так как я не могла в это верить, то мне хотелось молчать…»
Понятно, почему именно разговоры с рыбаками вызывали в Скрябине столько радости. Их сознание не было растревожено постоянными сомнениями, которые давно уже одолевали жизнь интеллигенции. Рыбакам «Мистерия» Скрябина была понятней, чем любому из его знакомых. Ибо те чувствовали в «безумной идее» только ее «безумие», а эти ощущали главное: проповедь любви. В добродушии простых рыбаков было больше внимания к умственным устремлениям композитора, нежели в намеренном молчании знакомых, друзей и близких.
Идея соединения искусств, музыки и философии, идея нового храма, идея грандиозного мирового преображения, — к этому с настоящим вниманием, хотя и с разной долей «сочувствия» могли отнестись люди «с предчувствиями и предвестиями». В России их было немало: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Максим Горький и Леонид Андреев, Валерий Брюсов и Василий Розанов… Но более всего, пожалуй, поэты из нового поколения русских символистов — Александр Блок, Андрей Белый, Вячеслав Иванов, — имена которых только-только начинали звучать в России. Скрябин еще не сталкивался с такими людьми. А за границей жили совсем иными идеями. И стоит ли удивляться, что композитора так потянуло к Тане Шлёцер, которая готова была и слушать Скрябина, и верить в его «Мистерию»? И можно ли друзьям композитора было не чувствовать, что взаимонепонимание Александра Николаевича и Веры Ивановны, предпочитавшей сумасбродным фантазиям обычную жизнь музыкантов, с годами только лишь увеличивалось?
Татьяна Федоровна теперь мало походила на ту строгую, культурную девушку, какой впервые пришла к Скрябиным. Поселившись вблизи от своего кумира, она проводила в семье Скрябиных целые дни.
Александр Николаевич с увлечением занимался с ней философией, а когда приезжала Морозова, они уединялись для философических бесед втроем. Маргарита Кирилловна поведением Тани Шлёцер была сначала обескуражена, потом — просто поражена: как неумело она льстила Александру Николаевичу! Любая его фраза — и тут же ее неуместный восторг. Сам композитор, опьяненный своими идеями, не замечал, что его мысли в устах Татьяны Федоровны превращаются в ловушки, рассчитанные на его простодушие. Соперница Веры Ивановны быстро освоилась в «расстановке сил» и характере Скрябина, при любом подходящем случае старалась, как могла, подчеркнуть «глуповатость» Веры, восхититься нужным местом в услышанной пьесе, разделить восторг от предполагаемого «преображения мира», которым горел композитор. Под его диктовку она даже записывает словесные «идеи», легшие в основу «Божественной поэмы». Не эта ли скоропись легла в основу будущей программы Третьей симфонии?
Да, Таня Шлёцер была тщеславна. То, что Скрябин — талант, «Богом отмеченный», было очевидным. Оказаться «рядом с гением», — не это ли составляло тайное стремление ее души? Нет, она не лгала. Она действительно полюбила Скрябина, человека, который и сам легко «втянулся» в новые отношения, поскольку с детских лет слишком привык «быть в центре».
В редкие посещения дачи Скрябиных Маргарита Кирилловна могла наблюдать и «опьяненность» Александра Николаевича, и умелые «ходы» Татьяны Федоровны, и расстроенное лицо Веры Ивановны, которая, не в силах сдержать слезы, часто убегала наверх от мужа и соперницы. Но развязка наступила не сразу, много еще в этом мучительном треугольнике было неясностей.
В первый раз Скрябин с женой расстался в середине октября: Вера Ивановна со своим отцом уехала в путешествие по Италии, оставив детей на попечение мужа и воспитательницы. Путешественники останавливаются в Ницце, Генуе, Неаполе, Римс, Милане. Скрябин пишет письма, временами похожие на отчеты о том, как веду! себя дети без матери и без деда:
— Лева был утром очень удивлен, что не нашел внизу дедушку, и несколько раз о нем вспоминал. Маруся не плакала…
— У нас все благополучно. Дети здоровы. Римма второй день не ходит в школу по случаю какого-то праздника. Сегодня она с Татьяной Федоровной ездила в город…