«Как жаль, что ты не со мной, дорогая! Швейцария зимой нисколько не хуже, чем летом. Это такая тонкая игра нежнейших цветов. Линии гор почти неуловимы, все в голубой дымке. Все намек, все обещание, все мечта. А какой воздух!»
Маргарита Кирилловна обещала помочь деньгами в организации концерта, Вера Ивановна склоняется к разводу, Татьяна Федоровна преданно ждет его в Париже. А главное — он опять ощущает, что способен предаться «божественной игре». В нем звучит будущая «Поэма экстаза». Как она зарождалась — можно прочитать в письме к Шлёцер:
«Танюко, скоро двенадцать часов. Все спят. Я сижу один в столовой и сочиняю. То есть, вернее, в тысячный раз обдумываю план моего нового сочинения. Каждый раз мне кажется, что канва готова, вселенная объяснена с точки зрения свободного творчества и что я могу, наконец, стать богом, играющим и свободно создающим! А завтра, наверное, еще сомнения, еще вопросы! До сих пор все только схемы и схемы! Боря пришел бы в ярость! Но иначе нельзя! Для того громадного здания, которое я хочу воздвигнуть, нужна совершенная гармония частей и прочный фундамент. Пока в моем мышлении не придет все в полную ясность, пока не будут объяснены все явления с моей точки зрения — я не могу лететь. Но время это приближается, я чувствую. Милые мои крылышки, расправляйтесь! Вы понесете меня с безумной быстротой! Вы дадите мне утолить сжигающую меня жажду жизни! О, как я хочу праздника! Я весь желание, бесконечное! И праздник будет! Мы задохнемся, мы сгорим, а с нами сгорит вселенная в нашем блаженстве. Крылышки мои, будьте сильные, вы нужны мне! О, как вы мне нужны!»
«Милые крылышки» — это его «Танюко». «Боря пришел бы в ярость!» — это о Борисе Федоровиче, которого, видимо, смущало стремление Скрябина «вычислять» контуры своих больших произведений. «Мы сгорим, а с нами сгорит вселенная» — самоощущение, столь созвучное символистам. «Вселенная объяснена» — этого требует каждое новое произведение, — после предельной ясности можно будет браться за «Мистерию». И все же главное — предчувствие большой радости от будущего произведения: где-то, в «идеальном плане», оно уже существует.
Но через несколько дней, покинув семью и возвращаясь к Татьяне Федоровне, он из Женевы пишет Морозовой письмо, полное смятения: «Я ужасно мучаюсь, мне кажется, что я совершил нечто ужасное! Пожалуйста, милая, хорошая моя, лучше ничего не делайте, только не думайте обо мне дурно!!»
Это — не просто чувство человека, бросившего жену и детей. Это ужас «Фамиры», испытавшего сладостное прикосновение «миров иных» и шестым чувством прозревшего грядущую катастрофу.
Его возвращение в Париж, новая карусель знакомств, визитов, домашних концертов — внешне напоминает то же, что было до нового года. Здесь даже больше удач: с Никишем договоренность полная, среди русских в Париже появилось много новых людей и среди них — княгиня Гагарина, урожденная Трубецкая, сестра его старшего друга, Сергея Николаевича Трубецкого. Завершены и несколько фортепианных пьес, две из которых он посылает «на пробу» в Петербург Глазунову, пытаясь выяснить свои отношения с Попечительным советом, который с осени прекратил высылать ему двухсотрублевые авансы. Много сил отнимает корректура Третьей симфонии, за которой он проводит по четыре-пять часов в день: нужно торопиться, чтобы произведение успело прозвучать в концерте Никиша. Визиты утомляют, даже досаждают. Как он признается в письмах Вере Ивановне, «неприятнейшее салонное балабошество в полном разгаре» и «общение с этими, по большей части пустыми и бездарными, людьми очень неприятно и утомительно, но для моего концерта в высшей степени полезно». В письме Морозовой — о том же, с точностью отчета: «Я делаю все возможное для того, чтобы приобрести некоторую известность, и приобретаю каждый день новых знакомых. С невообразимым отвращением играю иногда в салонах, хотя, по правде сказать, до сих пор среди совершенно невежественных людей всегда находилось два или три человека хоть сколько-нибудь понимающих музыку и этим смягчающих неприятность положения».
Но — при всем утомлении и раздражении — он не мог не испытывать удовольствия от того, что его небольшие концерты в этих салонах обретают все большую известность. О Скрябине появляются заметки в газетах. Об одной из них Габриэле Астрюк заметил, что лучшей рекламы вряд ли можно пожелать. Рецензенты не скупились на похвалы и на ожидания:
— Огромный талант композитора сочетается с первоклассным артистическим темпераментом…
— Огромный успех композитора — только прелюдия к триумфу, ожидающему его в следующем концерте, который состоится под управлением дирижера Никиша…
— В программе будут фигурировать различные произведения Рихарда Вагнера и одно произведение высшего художественного интереса, автор которого вызывает любопытство всего музыкального мира. Речь идет о Третьей симфонии русского композитора Скрябина, названной «Божественной поэмой», — грандиозном творении, причудливо переносящем в иной мир и покоряющем своим философским содержанием…
В апреле Скрябин трижды выступает в концертном зале Эрара сначала со своей знакомой американкой, певицей Флоренцией Скарборо, потом — соло, в третий раз — снова со Скарборо. Для Флоренции он даже вспомнил свой давний романс. Впрочем, от роли аккомпаниатора отказался вероятнее всего не потому, что она могла показаться ему «подчиненной», но для того, чтобы не играть сочинений других композиторов, которые входили в репертуар певицы. Концерты не принесли больших сборов, но имя Скрябина уже не было «малоизвестным».
В начале мая Татьяна Федоровна Шлёцер уезжает ненадолго к родным в Брюссель. Не успел Скрябин с ней расстаться, как в Париже объявился Василий Ильич Сафонов. Прежние трения как-то легко были забыты. Скорее всего отсутствие Татьяны Федоровны, которая испытывала к Сафонову самые неприязненные чувства, позволило бывшим «музыкальным единоверцам» сойтись вновь. Полного доверия к учителю Скрябин уже не ощущал. Он чувствовал на себе дружеское внимание, и все же что-то настораживало его в Василии Ильиче. Долгие разговоры, какие они вели вечерами, так и остались тайной для будущего, но фраза Скрябина в письме Татьяне Федоровне: «он или ужаснейший подлец, или — чудак!» — говорила о той странности в отношениях между бывшими единомышленниками, которая наступила после ухода Скрябина из семьи.
В это же время Скрябин горит и новым для него идейным увлечением: теософией и книгами Блаватской.
Елена Петровна Блаватская, ушедшая из жизни, когда композитору еще не было и двадцати, прожила весьма бурную жизнь. Россия, Египет, Греция, Малая Азия, Англия, Южная Америка, Индия, Китай, Япония, Северная Америка, Тибет, Центральная Азия… — трудно даже перечислить все места, где успела она побывать. Движимая идеей извлечь из самых разнообразных религий единое сокровенное знание, она была неутомима в своих поисках. Очерки «Из пещер и дебрей Индостана» и «Племена голубых гор» говорили о несомненном литературном таланте Блаватской. Но главные ее работы — по теософии, многотомные издания «Разоблаченная Изида» и «Тайная Доктрина», а также другие книги и многочисленные статьи. Она сумела найти последователей в разных странах, но также и немало противников. Многих современников настораживал в Елене Петровне не столько рассказ о явившихся ей откровениях и ее постоянном духовном общении, — минуя материальные законы, — с тибетскими мудрецами. Смущало ее безудержное стремление утвердить свой авторитет не только многочисленными публикациями и организаторским талантом, но и неожиданными «фокусами», вроде писем с Тибета, падающих с потолка. Впрочем, люди, знавшие знаменитую теософку, говорили о ее редкой искренности и доверчивости, доходившей до безрассудства. Именно эти черты характера и вредили в ее творчестве и ее проповеди.
Скрябина мало интересовала «шумная» сторона жизни Блаватской. Куда более его впечатляло другое. Он был совершенно уверен, что Елена Петровна писала свои труды «в экстазе», будто кто-то свыше ей их диктовал.
Позже Борис Федорович Шлёцер, свидетель смены философских пристрастий композитора, заметит, что влияние теософии было чисто условным, Скрябин всегда в любой доктрине вычитывал свое и только свое. И все же если Энгель говорил, что при личной встрече композитор развивал идеи строительства храма для «Мистерии» или на берегу Женевского озера, или в Индии, то теперь перед его мысленным взором почтеннее то, что древнее. В мартовском письме к Монигетти Вера Ивановна рассказывает об оставившем ее муже: «Мысли его и планы становятся все оригинальнее и смелее: непременно хочет ехать в Египет, а потом в Индию».