Знакомства, встречи, теософия, священная Индия… Все пока сводилось к долгожданному и мучительному 29 мая. Три репетиции — этого все-таки было слишком немного для столь сложной партитуры. Но лишних средств для дополнительных репетиций не было. Да и партии для оркестра пришли из Лейпцига совсем незадолго до концерта. На свою симфонию композитор возлагал очень много надежд. Морозовой, которую корил за ее возможное отсутствие на премьере, признавался: «…этот концерт будет, вместе с тем, первым возвещением о моем новом учении».
Астрюк предусмотрел все. Он убедил композитора включить в концерт Вагнера и Вебера: известные имена привлекут больше публики и дадут больший сбор. В программе к «Божественной поэме» был опубликован философский комментарий…
Успех был несомненный. Были отдельные свистки, но они заставили остальную часть публики еще громче вызывать автора. «Скрябин — композитор, которому есть что сказать и передать о своих идеях, теории жизни и философии, — напишет рецензент, — у него смелые, свободные и массивные оркестровые сочетания; он способен, молод и полон энтузиазма; его музыка чрезвычайно интересна и оригинальна».
Впечатление, оставленное симфонией, было действительно значимым. Русский посол во Франции пишет письмо композитору, фраза из которого будет повторяться многими: «На войне у нас поражения, а в искусстве — победа». Позже, в начале июня, придет письмо и от Сафонова: «Только что окончил чтение первой части твоей симфонии и хочу от всей души обнять тебя, дорогой мой». В конце августа придет и отзыв Глазунова: «Все это время изучаю твою III симфонию, которая мне чрезвычайно нравится; многими эпизодами я с жаром увлекаюсь. Ужасно хотелось бы услышать ее, но непременно в очень хорошем исполнении». И все же самое любопытное мнение о симфонии прозвучит — спустя три года — из уст ее первого дирижера, Артура Никита: «Это, конечно, очень интересное произведение, но совершенно не русское, к тому же очень длинное». Отзыв о «длительности» понятен: Никиту было нелегко за три репетиции добиться хорошего звучания вещи, все три части которой идут без перерыва. Мнение о «нерусскости» — лишнее свидетельство того, что Европа готовилась услышать у любого русского композитора. Как не вспомнить замечание самого Скрябина, брошенное Беляеву: «Неужели я не русский композитор только оттого, что не пишу фантазий и увертюр на русские темы?» По внешним признакам в музыке Скрябина было, действительно, много европейского. Но еще больше в ней было от русской утопии, — от древнерусского «Сказания об Индийском царстве» или от народных поисков «Беловодья».
В день премьеры симфонии, вечером, уже после ужина Александр Николаевич с Татьяной Федоровной отправились было домой, но композитор был слишком возбужден. Он стал расспрашивать кучера, где бы еще можно было посидеть. Уже в кафе-ресторане заказал шампанского, попросил гарсона выпить вместе с ними и вдруг заговорил о своих мечтах: написал симфонию, каких еще не было, но замыслил большее — произведение, которое станет всеобщим праздником, которое соберет все народы. Гарсон поддакивал, допив бокал, одобрил странного композитора: «Воп bourgeois!» Казалось, должна была наступить пора отдыха и успокоения. Но торжеством его «состязание с музами» окончиться не могло. И ответ не замедлил явиться. Сначала близкие Скрябину люди — и Вера Ивановна, и Татьяна Федоровна — были взбудоражены известием о его возможной дуэли с Ас-трюком. Но денежный вопрос (Скрябину концерт принес только убытки) быстро разрешился. Дуэли «не случилось». И все же удар судьбы лишь поначалу принял вид фарса. Следом — пришла трагедия: летом умирает дочь Римма.
Как странно совместились эти события: творческий триумф и жизненная катастрофа. Симфония встречена и с восторгом, и с отдельными свистками, но чувствовалось: так встречают рождение произведения, которому суждена долгая жизнь. Его ребенку судьба отмерила, увы, другие сроки.
Стоит, для начала, обратиться к воспоминаниям подруги Веры Ивановны[75]. Из них встает образ чудовищного, себялюбивого и беспечного по отношению к семейному долгу композитора, фурии-злодейки m-lle Шлёцер, завлекшей его в свои сети, и страдалицы — законной, брошенной жены.
«В самом начале, по приезде в Швейцарию, — Римма опять заболела, и снова Вера Ивановна у больной и страдающей девочки. Что может быть ужаснее переживаний матери у больного ребенка, когда она бессильна облегчить боль! Александр Николаевич в Швейцарии еще с большим эгоизмом наслаждается красотами природы в прежней компании, только она из трио чаще превращается в дуэт, то есть Скрябин и m-lle Шлёцер — без брата. У Веры Ивановны помимо контраста от сравнения между своим времяпрепровождением у больной дочери и настроением у Александра Николаевича — стала вкрадываться ревность, и основательно! Но Скрябин уверял ее, что у него одинаково дружеские отношения как к m-lle Шлёцер, так и к ее брату. Вера Ивановна поверила. Риммочка еще болела, но у Веры Ивановны находились силы ухаживать за больной, мечтая, что девочка поправится и она поедет с мужем отдохнуть в Париж, где должны были идти концерты, в которых исполнялись произведения Скрябина. Конечно, неразлучные друзья Шлёцер — также должны были ехать с ними. Все же и на этот раз Вере Ивановне не пришлось вместе выехать из-за нового приступа аппендицита у дочери. Только в день концерта она приехала в Париж. Приехав туда, В. И. была удивлена, что ее никто не встретил на вокзале, и, подождав немного, она отправилась одна в отель, где все трое остановились. Спросив портье, в котором номере находится ее муж, А. Н. Скрябин, В. И. поднялась с мыслью: «Как они оба будут рады встрече». Вот и номер комнаты… — Вера Ивановна постучала… Дверь полуоткрылась и m-lle Шлёцер говорит ей: «Ваше место занято. Александр Николаевич отдыхает и беспокоить его нельзя, сегодня концерт». Вера Ивановна говорила, что она не помнила, как очутилась на вокзале: там на нее нашел какой-то столбняк… Очнувшись, она взяла билет, села в вагон и уехала к детям. Приехав домой, она застала Римму с болями, которые с каждым часом усиливались, и доктора уже ничего не могли сделать. На другой день Риммочка умерла! Ее смерть была таким ужасом для меня, говорила Вера Ивановна, что то, парижское, горе — померкло».
Странные законы человеческой памяти! Несомненно, в этих старческих записях подруги Веры Ивановны есть отголоски того, что Вера Ивановна ей рассказывала. Но в сумбурный рассказ о бесчеловечном муже и злодейке-разлучнице вместился год реальной жизни. А странное сближение концерта (2 мая по европейскому календарю) и кончины Риммы (15 июля) не просто уместили полтора месяца в два дня, но превратили реальные события в жанр «страшных семейных историй» для домохозяек, которые рассказываются подругам на кухне. Нет смысла «опровергать» эту мелодраматическую версию событий, объяснять, что разрыв вовсе не был для Веры Ивановны неожиданностью, что, по свидетельству большинства биографов, она присутствовала на концерте в Париже, что, наконец, позже, в Везна, в дни недолгой встречи с мужем, она напишет Зинаиде Ивановне Монигетти: «Ко мне же он и теперь, как и в Париже, относится с большой любовью и нежностью и очень заботится обо мне и о детях», — что говорит не только о том, что Скрябин и Вера Ивановна виделись в Париже, но и о том, как они общались.
Но и эти воспоминания имеют свою ценность. Они показывают, во что могут превратиться воспоминания современников, и, главное, какими глазами будет видеть подобные события человек, подходящий к жизни художника только «чисто житейски». То, что второй брак Скрябина таил в себе попытку художника уйти от творческого одиночества, от ужаса перед мыслью: «я — один!» — становится очевидным, когда прикасаешься к разным документам, разным свидетельствам. Конечно, и эта попытка вряд ли была во всем удачной: Татьяна Федоровна не смогла разделить полностью страдания его творческой жизни, предпочитая делить с мужем только радости. Но большой художник обречен на одиночество, даже если у него есть круг единомышленников. Слишком мир, им создаваемый, «не совпадает» с миром привычным, обыденным. К тому же в первые годы совместной жизни с Татьяной Федоровной композитор, несмотря на крайнюю нужду, был действительно счастлив. В эти годы он и создал самое радостное свое произведение, знаменитую «Поэму экстаза». Хотя начиналась она еще в Париже и сопровождалась событиями далеко не радостными.