В лесу процветали террор и издевательства над заключенными со стороны урок. Неугодный им, на кого горел зуб, мог быть избит. Нередко по настоянию бригадира или по инициативе конвоя «провинившегося» наказывали – ставили на пень на несколько часов. Особо «виноватого» заставляли раздеться догола: зимой – при морозе, летом – под тучей комаров. Лагерный режим способствовал бесправию и произволу. Пытаться искать правду – значило навлечь на себя еще большие издевательства.
Меня страшно мучил голод. Утром – триста граммов хлеба и черпак жидкой, без жира каши. Вечером – триста граммов хлеба, соленая баланда из черной капусты и пара ложек той же каши. Это весь суточный рацион. Такое «питание» не утоляло голод и не восполняло истраченных сил.
В последнее воскресенье каждого месяца в лагере был «праздник». Его называли «сахарный день». Каждому выдавали половину стакана сахарного песка – месячную норму. Тут же, не выходя из столовой, он поедался с пайкой хлеба.
Грязная, ветхая, рваная одежда не спасала от холода и дождя. Ходила молва, что она собрана на полях боев, так как на этой рванине обнаруживали пятна крови. Одежда не снималась от бани до бани, которая была два раза в месяц. Зачастую мы в лесу промокали до костей, к утру одежда не успевала высохнуть на теле, приходилось идти на работу во влажной одежде. При бане была устроена «прожарка». Туда на крючья вешалась одежда. При входе в мыльную стоял лагерный парикмахер, он быстро снимал машинкой отросшие на голове волосы, смазывал кистью лицо жидким мылом и несколькими движениями заканчивал бритье. При этом казалось, что не волосы сбриваются, а снимается кожа. За парикмахером стоял другой зек. Он вручал шайку, черпал ложкой из ведра жидкое черное мыло, выливал его на голову и проталкивал в дверь мыльной. Там мыло с головы надо было, сколько возможно, размазать по телу. Одной шайкой воды вымыться, другой ополоснуться. Больше воды не полагалось. За этим следил зек, стоявший у бочки.
Пока длились санобработка и мытье, одежда в «прожарке» успевала прожариться до такой степени, что от нее шел дым. Поэтому у нас не заводились насекомые. Не было клопов, тараканов и в бараке. В этот же банный день разбирались нары, мы их выносили из бараков и поочередно погружали доски и стойки в длинный, сваренный из листового железа чан, где кипела вода, подогреваемая снизу костром. Медленно тянулись дни в этом исправительно-трудовом лагере – ИТЛ.
До моего сознания доходила неутешительная мысль, что продержаться здесь долго невозможно. Каждое воскресенье, будучи в лагере, я наблюдал, как вывозили одного-двух умерших. В будние дни мы наблюдать это не могли – были на работе. Трупы вывозили за конный парк, в овраг. Старожилы советовали, пока не поздно, написать кому только можно с просьбой о помощи продуктами.
В лагерной конторке я выпросил лист бумаги, написал на полевую почту полка одному из моих друзей – летчику Виктору Полякову. Еще одно письмо отправил в Москву. Наташа, наверное, уже там. Сообщил ей о своем положении и просил выслать по возможности самых дешевых продуктов. К моему удивлению, довольно быстро мне вручили письмо из полка от Виктора. Он передавал наилучшие пожелания от летчиков, рассказал, что они написали жалобу в Верховный Совет о несправедливом суде трибунала. Она была послана не простой почтой, а через спецсвязь, думали, так будет быстрее. Однако жалоба попала в штаб дивизии, и ее уничтожили в политотделе. Командованию полка вынесли порицание за «коллективку» против советского правосудия, предложили писать каждому отдельно. Эти жалобы пропадали. Виктор известил, что ребята выслали деньги. Пришло несколько переводов от них.
В ИТЛ один раз в месяц выдавалась сумма, на которую можно было купить одну пайку хлеба или порцию сахара. Держать деньги при себе здесь было нельзя: их выкрадывали или отбирали уголовники. Поэтому поддержка друзей деньгами почти не улучшила моего положения. Ответа от Наташи не было долго, наконец пришло письмо. Оно меня поразило и морально убило. Наташа меня отчитывала и стыдила за просьбу помочь. «Разве тебе мало того, что я столько лет содержу и воспитываю твою сестру?» – писала она.
Больше ждать помощи мне было неоткуда. В морально подавленном состоянии продолжалось мое голодное и холодное существование. Я понимал, что надо бороться за жизнь, что-то предпринимать. У меня появилась мысль о побеге. Не мог я смириться с тем, что меня вывезут ногами вперед, предварительно проткнув штыком, как это делалось с каждым трупом, который вываливали в овраг.
В один из осенних выходных дней 1946 года я медленно брел вдоль ограды от барака до столовой, выискивая не сорванную еще лебеду. Это была небольшая добавка к пище. Вдруг меня кто-то окликнул по фамилии. Это был коренастый зек, с бородой в форме лопаты. Улыбаясь, он спросил: