Илария опускает глаза и задерживает взгляд на моей левой руке, которой держусь за край каталки. Она проводит по ней кончиками пальцев.
— Я забыла, насколько было плохо, — произносит она.
Я пытаюсь выпрямить пальцы, но не могу. Только на этой руке я перенес шесть операций. И все равно этого оказалось недостаточно. Нервы слишком повреждены. Я ненавижу это. При одном только взгляде на шрамы и воспоминании о том, что они собой представляют, мне хочется кого-нибудь убить. Я не терплю слабостей в других, но особенно ненавижу их в себе.
В глазах Иларии, ожидающей моего ответа, читается вопрос.
— Я хочу чувствовать ее кожу, когда прикасаюсь к ней, — объясняю я. — Но не могу этого сделать, если на мне перчатка.
Она смотрит на меня мгновение, а затем шепчет:
— Ты влюблен в нее, Сальваторе?
На этот вопрос у меня нет ответа. И все же я не могу оторвать своего внимания от другого конца комнаты, где Милена все еще пристально изучает медицинские принадлежности. Она одета в джинсы и ужасную желтую футболку, которую я терпеть не могу. Волосы собраны в пучок на макушке и закреплены двумя карандашами.
— Понятия не имею, Илария. Ты же знаешь, что я не очень хорошо справляюсь с эмоциональным бардаком.
— Я знаю.
Я встаю с каталки, намереваясь уйти, когда Илария продолжает:
— Что бы ты сделал, если бы кто-то причинил ей боль, Сальваторе?
Я стремительно поворачиваю к ней голову и впиваюсь в нее взглядом. Она пятится, но я знаю, что это было сделано неосознанно. Все так делают. Кроме Милены. Она обычно вздергивает подбородок. Или ухмыляется.
— Если бы кто-то задумал причинить вред моей жене, я бы размозжил ему голову голыми руками, как будто это долбаный арбуз, — выпаливаю я. — А потом вытащил бы его хилый мозг и сжал его с такой силой, что осталась бы только кашица.
Мама улыбается и направляется к шкафчику с лекарствами, напевая про себя.
Г
лава
23
— Я собираюсь позже заглянуть к Пиппе, — бросаю я через плечо и включаю кофеварку. — Я обещала, что пойду с ней по магазинам в поисках платья. В субботу устраивают банкет для персонала больницы. — Возвращение в ординатуру для меня невозможно — не после того, как семья изменила мою жизнь пару месяцев назад. А после нападения, произошедшего месяц назад, причины, по которым Сальваторе не разрешает мне работать медсестрой в государственной больнице, стали более понятными.
— Ты скучаешь? По работе, — спрашивает Сальваторе со своего места за обеденным столом.
— Ты же знаешь, что скучаю. — Я пожимаю плечами.
— Нино все еще пытается найти место, где прячутся ирландцы, чтобы мы могли их уничтожить. Когда я закончу с Фицджеральдом, мы что-нибудь придумаем.
Чашка, которую я держу в руках, почти выскользнула из моих пальцев. Я поворачиваюсь к мужу.
— Что ты имеешь в виду?
— Если для тебя так важна работа, то попробуем найти поблизости больницу, в которой могут присутствовать телохранители, — говорит он, глядя на меня с угрюмым выражением лица. — Или ты можешь взять на себя лазарет внизу.
Я сжимаю губы, затем улыбаюсь.
— Спасибо.
Сальваторе кивает.
— Насчет покупок. Сколько времени?
— Три часа. Может быть, четыре.
Он молча смотрит на меня, сжав губы в тонкую линию, затем кивает. Я отношу свою чашку кофе на стол, сажусь на правое бедро Сальваторе и тянусь к корзинке с пирожными. Его правая рука ложится на мою талию, и он продолжает есть.
Сидеть на коленях у Сальваторе во время еды поначалу было немного необычно, но я уже привыкла. Это началось месяц назад, сразу после стычки с ирландцами. Сначала Сальваторе настаивал, чтобы я сидела у него на коленях, когда мы завтракали. Потом и за ужином. Теперь — каждый прием пищи. Когда спросила почему, он ответил, что до сих пор не забыл, что я пригрозила ему, что уйду, если он снова получит пулю, и это мое наказание. Это не похоже на наказание. На самом деле мне очень нравится находиться так близко к нему. Конечно, его объяснение было чистой воды враньем. У Сальваторе проблемы с признанием собственных чувств, поэтому неудивительно, что ему так же трудно их выразить.
— Ты будешь звонить мне каждый час, — говорит он и сжимает мою талию.