Глава 31. Зихроно ле браха, пан Кропотня
Душа его воспарила, а тело мятой грудой осталось лежать внизу. На лице философа еще проступало удивление, то удивление, с каким обычно быстро и легко умирают. Впрочем, продолжалось оно недолго.
Кто стрелял? Был ли этот выстрел случайным? Да мало ли случайностей происходило в скучном декабре. Никто этого не знал. Одно было известно доподлинно: не успела теплая гильза выпасть из затвора, а пан Кропотня уже томился в очереди к бородатому ключнику. И если само вознесение произошло стремительно, то далее, как водилось во всех важных предприятиях, дело застопорилось — очередь двигалась слабо. Вдоль нее сновали озабоченные порученцы, награждая каждую душу кипой бумаг.
— Согласно циркуляру всесвятейшему за нумером одна тысяча тридцать шесть, заполняйте анкету смиренно, рабы божии. — тихо обращались они к стоявшим. Те шелестели листами и мирно переговаривались.
Кропотня потерянно вглядывался в выданные листки, строки плыли. Мгновение, прошедшее с момента смерти ошеломляло. Городские улицы еще таяли перед глазами, а неопределенность, проявляющаяся все яснее вокруг, уже пугала. Наступившая смерть, так и вовсе вызывала ужас.
Казалось бы, вот она смерть, простая и тоскливая как картофелина, и случилась уже он миллионы раз, но маленький философвсе равно боялся, словно был еще жив. Странное чувство. Вдобавок ко всему — окружающее было видно плохо, вдоль очереди клубился непроглядный туман. И сказать слова утешения бедному маленькому учителю, сказать эти простые слова неправды, было некому.
Он переминался с ноги на ногу, упираясь в спину стоявшего впереди немецкого полковника. Тот был сильно пьян и растерянно оглядывался в поисках компании. Стоявшие рядом шумные цыгане, всем табором попавшие к петлюровским сичевикам в гости, вынудили нудившегося офицера брезгливо отодвинуться. Общаться с ними он считал недостойным. Тем более, что их галдеж вызывал у него головную боль. Цыганские дети, бегавшие друг за другом его задевали, на это немец морщился и отряхивал воображаемую грязь с рукава.
Поборником чистоты был полковник Вальтер фон Фрич, скончавшийся в Вене от цирроза печени в клинике на Шпитальгассе. Путь, приведший офицера в белую палату с палевыми занавесками, оказался долог и извилист. Свой батальон он покинул в Тарногруде, подав прошение об отставке. Служить республике несчастный обладатель каменной печени полагал невозможным, и на последней попойке, устроенной в честь окончания службы заявил покачивающемуся капитану Нойману:
— Генрих, настало время выбирать. Порядка тут уже не будет никогда, это я тебе говорю. Мир сошел с ума. Германия поссорилась со всеми. На русских, нам, конечно, плевать, здесь нечего делать в этой мерзлой стране. Но зачем мы воевали с французами? Зачем с англичанами? С Италией? Это большая глупость, товарищ. Где теперь брать коньяк? Портвейн? Бренди? Где все это брать? Наши позиции как никогда слабы. У нас остается лишь Мозель, Гессен и Заале. Мы дураки, Генрих. Круглые дураки. А кто думает, что педерасты которые сидят в Рейхстаге поправят ситуацию, дураки вдвойне! Мы проиграли. Германии больше нет.
Нойман приоткрыл правый глаз и согласно кивнул. Ему давно осточертели размышления командира об установившейся Республике, кайзере, предательстве и срыве поставок коньяков. Он мечтал лишь об одном, чтобы полковник провалился на том месте, на котором сейчас находился, провалился вместе с вытертым стулом, на котором сидел, бакенбардами и мешочками под глазами. И желательно чтобы прямиком в ад. Правая рука капитана покоилась под повязкой, потому что он случайно отстрелил себе палец. Рыжие усы Генрих Нойман недавно сбрил и походил теперь на мелкого чиновника, просиживающего зад где-нибудь в канцелярии.
Разглядывающему его полковнику мерещились чернильные пятна, на обшлагах мундира капитана. Обветренное некогда лицо того осунулось и посерело, как у человека никогда не видевшего солнечного света. Фон Фрич неодобрительно буркнул что-то про бюрократов и жестом предложил налить.
«И он будет командовать моими солдатами! Черт с ним с фатерляндом, пусть гибнут. Их уже никто не спасет, ни кайзер в Голландии, ни предатель Грёнер», — презрительно подумал он. Все его убеждения были окончательно разрушены.
— Куда вы теперь, товарищ? — панибратски поинтересовался обер-лейтенант Шеффер. Полковник сделал вид, что не слышал вопроса. Шеффер был ему неприятен. Вместо ответа он поднял бокал и торжественно объявил:
— Фюр Дойчланд, майне Херрен! — хотя уже и сам не верил в это. Присутствующие офицеры его слабо поддержали. Причем командир третьей роты Зауэр поперхнулся, лицо стало малиновым и он, извинившись, выбежал в коридор. На этом вечер прощания боевых товарищей завершился.