Через пару недель потерявшего сознание Вальтера фон Фрича сняли с поезда в Вене и отвезли в городскую больницу, где он и умер вечером следующего дня. Все его планы, заключавшиеся в приятных путешествиях по Тоскане, Пьемонту, Коньяку, Мозелю и прочим местам, так и не были реализованы. Семьи у полковника не было, а его сестра, извещенная слишком поздно, прибыть на похороны не смогла.
— Вохер коммст ду, майн Либа? — обратился он к переминавшемуся рядом Кропотне. Тот немного помедлил с ответом, а потом вежливо произнес.
— Прошу прощения пан, но я вас не понимаю.
— А! Русский? — предположил полковник.
— Поляк, — с достоинством поправил тщедушный философ. — Только прибыл.
Страх понемногу отпускал отставного учителя, все ему казалось нереальным и искаженным. Темень, царившая вокруг, собеседник, щеголявший в погонах и даже то, что вместо пиджака он сам был облачен в новенький мундир. Усталый ангел обнес их еще какой-то бюрократией, цыгане, шедшие впереди зашумели, разглядывая бумаги. Полковник бросил беглый взгляд в формуляр и поморщился.
— Ну, так мгм… может, за встречу? — произнес он, доставая из кармана фляжку. — Стоять нам еще долго, а в приятной компании время летит быстрее.
Философ подумал о том времени, которое у них теперь было, и согласился. Они беседовали целую вечность, два человека, среди душ таких же бедолаг. Несчастных и неустроенных, ожидающих будущего, которого не было и быть не могло.
К концу ожидания ни полковник, ни учитель на ногах не стояли, опираясь на недавно презираемых цыган. Фон Фрич требовал рома или на худой конец картофелевки, пьяный Кропотня мелко тряс головой и счастливо улыбался. Фотография невесты была зажата в его кулаке как паспорт. Он приставал к метавшимся ангелам, дергая тех за крылья, предлагая глянуть на предмет своего обожания.
И если бы он знал, если бы знал бедный Кропотня, что его невеста томится в очереди чуть ближе к желанным вратам, то конечно бы бросил все и побежал к ней, покинув препирающегося с соседями фон Фрича. Счастье маленького учителя пребывало близко, но как водилось в скучном декабре, было совершенно недостижимо.
— А ну спой мне — «К нам приехал!»- громко требовал полковник, перекрывая стоявший над очередью шум, притихшие цыгане робко оглядывались, но не пели. Немец ругался и тряс их, ухватив за воротники. Тщедушный учитель, подыгрывая собутыльнику, тоненько выводил:
— Просим, просим, просим!
Пусть вино течет рекой!
К нам приехал, к нам приехаааал!
В конце концов, отчаявшиеся соседи сдали их суетливым ангелам. Кропотню с полковником выдернули из очереди и нелюбезно сунули в небесный карцер, лепившийся к будочке привратника. Там они и успокоились, забывшись в тревожных видениях.
Старого учителя, съежившегося в сугробе, Леонард обнаружил на следующее утро, когда шел открывать заведение. Улицы были тихи и пустынны несмотря на то, что сам Город уже давно не спал. Жители его бодрствовали, проводя бессмысленное время в пустых разговорах или глупом молчании. Тело отставного философа темным пятном выделялось на белом снегу. Пан Штычка перевернул его и сдвинул свою фуражку на затылок, на лице почившего застыло счастье, как у человека закончившего, наконец, крупное и выгодное дело. И это не было столь уж странным, ведь, сколько таких мертвецов было! С облегчением принявших наступивший покой. Покой, которого совсем не стало в скучном декабре. Перестал он отпускаться человеку, даже минимальной мерой. А вместо него появились совсем неведомые тоска и неопределенность.
Протиснув руки под грязное пальто, Леонард поднял несостоявшегося жениха на руки. Философ был легким, не в пример тем мертвецам, которых флейтисту приходилось таскать на фронте. Те были тяжелы, словно смерть добавляла им веса. И скребли руками по земле, неудобные в переноске, как какой-нибудь ненужный хлам. Голова погибшего мерно покачивалась в такт шагам пана Штычки.
«Вот и прибрал тебя Господь, пан Кропотня. Вот и прибрал», — думал музыкант, поднимаясь к рыночной площади. Бедный пан Кропотня молчал. Смерть далась ему легко.
Проводы маленького философа сами собой образовались в музее у пана Штычки. Туда набились все старые знакомые, исключая Городского доктора Смелу. Тот, после памятного знакомства с балтийцем Ковалем совсем затаился и перестал подходить даже к окнам, удовлетворяясь обычным своим малопонятным брюзжанием о скверне, затопившей мир, саранче и моровой язве, ожидавшей жителей Города в дальнейшем. И, пока его прогнозы сбывались, осторожный медик вел себя ниже травы.