— А обжениться, панове, я так и не успел! Не успел и все тут! Представляете?
На что пан Штычка, стоявший несколько в стороне от сумятицы, не преминул ввернуть поучительную, по его мнению, историю:
— Вот в Вильно до войны был случай, жил на Малой улице один аптекарь, и полюбил он одну барышню по фамилии Сабакаускас, дочку городского головы. Все честь по чести, за ручку подержались, два раза в синематограф сходили. А ведь дорогое удовольствие! Купил он ей тогда пирожных и лимонаду. В общем, вошел в расход с целью получить ее в свое мужнино пользование. Пришел он к ее родителям, хочу, дескать, получить Катеринку, а ее звали Катеринка, в свою руку и сердце. Комната у меня есть, доходу годового сто двадцать рублей. Кредиту банковского и контокорренты столько то. Молодой (а было ему сорок семь тогда) и перспективный. Все выложил как на духу. А ему говорят, вы вроде как недостойны дочери нашей единоутробной. Аптека у вас захудалая. На окнах мухи дохнут от скуки. На то жених им заявляет, я, мол, уже в расход вошел на четыре рубля пятнадцать копеек. И потрудитесь мне за все про это вернуть. Те ни в какую. Дескать, по доброй воле пан потратились, мы за то не в ответе. Долго спорили, а вконец аптекарь пошел домой, взял револьвер и перестрелял всю семью: пана Сабакаускаса, пани Сабакаускас, двух дочерей их, дворника у ворот, экономку, горничную, кошку не пожалел тоже, кроме того застрелил городового, пришедшего посмотреть на непорядок и наделал убытку в квартире рублей на сто-сто двадцать.
— Глупее я истории не слышал, — мрачно ответил распорядитель Кулонский, которого грызли сомнения по поводу правдивости рассказов полкового флейтиста и наличию в них начальства всех уровней. Затем он поправил бывшую шляпу, сползающую на глаза и, найдя противоречие в изложенном, продолжил. — Стал бы аптекарь стрелять по такой мелочи?
— Про то в газете писали, может, читали?
— Я пропаганду эту не читаю, согражданин Штычка. — надулся градоначальник, — я декреты читаю, распоряжения. Мне недосуг до такого вздора. Тут такие дела великие происходят волею народа, а вы все старорежимные глупости рассказывать изволите. В какой вот газете про то пропечатали? — гуляющие остановились перед вмурованным в камень мостовой рядом прилавков. Пан Шмуля водрузил водку и стаканы на поверхность ближайшего.
— В какой не знаю, врать не буду, — честно сказал Леонард, предлагая владельцу чайной налить, — нам на фронте, когда четвертушки для интимных надобностей выдавали, названий не сообщали. Потому как военная тайна. За разглашение сами понимаете, пан голова, цугундер светит. Но то, что именно в Вильно произошло, могу поклясться. Там еще объявление ниже было.
— Все равно глупость и непотребство, — устало заявил Кулонский, — давайте лучше за новый, сияющий Храм Свободы выпьем. С девяти завтра начнем строить.
— А что, служить пан ксендз будет попеременно? День в костеле, день в участке? — спросил путеец, прилаживая к столбу совсем потерявшего форму отставного учителя. Тот вяло потрепыхался пару секунд, пока не сполз к основанию и не замер в философских видениях.
Прежде чем ответить, согражданин распорядитель поправил очки и остатки шляпы.
— Про то еще не известно, скажут, будет служить у пана Вуху. Не скажут, в костеле будет. Потому она — свобода и организуется.
Солнце почти зашло за крыши, оставив теням множиться и наливаться черным. Над красным закатом плыли редкие облака. В домах мелькали огни. Добровольный затворник доктор Смела, глянув из окна на площадь на которой покачивались видения, зачем-то плюнул на подоконник.
— Нет больше меня. Пусть воззрит Господь из столба облачного и огненного. — произнес он и исчез в темноте по своим загадочным делам.
Пили на рыночной площади долго, разговаривая при этом о строительстве. Торговец сеном, усаженный близ прилавка, временами встревал в беседу, односложно переспрашивая у городского головы разную чепуху.
— А фасад белым будет… - говорил голова.
— Каким? — интересовался Мурзенко.
— Белым, — кривился собеседник.
— Что? — спрашивал торговец сеном.
— Фасад, — уточнял тот.
— Зачем? — справедливо спрашивал обладатель овальной головы. Градоначальник фыркал и высасывал стакан за стаканом, чтобы успокоить бурлящие нервы. Разговор их не клеился и через некоторое время все разошлись.
Себя пан Штычка обнаружил ближе к полуночи. Удивляясь отсутствию ног, он пару раз привстал на собственной кровати, прежде чем выявил искомое, вяло брошенное поверх подушки. Один ботинок был снят и валялся на боку в центре комнаты вместе с обмоткой, второй пачкал белоснежную наволочку таявшим в тепле снегом. На столе гнездилась пара полупустых штофов бимбера и цилиндр отставного преподавателя гимназии. Как они появились там и как сам отставной флейтист оказался у себя дома, оставалось тайной.