Пара печек, установленная в кубрике, была раскалена докрасна, но жар пропадал даром, обогревая лишь несколько сантиметров от поверхности. В этом вымороженном филиале ада на двух подвесных койках в углу покачивались двое умирающих от чахотки. Они безучастно таяли, выкашливая легкие во славу Речи Посполитовой. Вот уже две недели ротмистр планировал оставить их на чьем-нибудь попечении, но все забывал, занятый войной и картами. У пулеметов по бортам бдели часовые, курившие в отсутствие начальства. Они немедленно вскочили и вытянулись во фрунт, пока Тур-Ходецкий вместе с паном Антонием проходили мимо. Серые шинели сыпали изморозью и безнадегой.
Зато в командном отсеке лилось приятное тепло. В небольшом закутке, состоявшем из нескольких помещений с деревянными перегородками, обитал сам командир броневика и его товарищ по бесконечным карточным партиям, француз Дюбрен. Плюющийся техник, в подчинении которого была железнодорожная бригада бронепоезда, занимал загородку по правому борту. Католическую церковь представлял ксендз Бенедикт Крысик, направленный епископатом с целью инспекции духовности на освобождаемых территориях. Хотя на самом деле богобоязненный пан Бенедикт был выставлен товарищами за то, что болтался под ногами у совета, занимавшегося помимо отпущения грехов выгодной торговлей табаком и тканью.
Кроме начальства здесь же обреталась пара тихих бездельников телеграфистов. Известных ловкостью, с которой они ловили птицу. Десятки редких по декабрьским временам кур, гусей и индеек прошли через эти жадные руки и попали на стол ротмистру. Тот птицу любил и по этой причине сытые телеграфисты вместо подвесной койки в мерзлом вагоне наслаждались охапкой соломы, брошенной на пол в теплом коридоре. Где располагался безымянный хорунжий, руководивший охранной ротой, оставалось загадкой.
— Станислав! — скучавший на койке француз оторвался от книги, — Сыграем? Твоя уксусная рожа сказала мне, что за игру отлучают от церкви, представляешь?
Он говорил по-польски неплохо, хотя и мешал шипящие, будто жевал камни. Одетый в нижнюю рубаху с тесемками и полосатые плисовые штаны Дюбрен был большим. Очень большим. Телосложение его говорило, что пан Александр был не дурак выпить и подраться.
— Отлучают, так ведь, святой отец? — бросив книжку на пол, репортер дернул ногой указывая на изможденного ксендза, осторожно сидевшего у столика.
— То есть грех большой, сын мой, — смиренно прошелестела тень, на столе у Крысика стыл чай. Его собеседник закинул голову и раблезиански захохотал, лицо француза с блестевшими в слабом свете, проникавшем из откинутых световых люков глазами навыкате, пошло складками. Крупные черты исказились.
— А что сейчас не грех, пеер? Тут умирают миллионами, и, заметьте, не по своей воле! Человек помогает человеку, отправится на небеса с комфортом и максимально быстро. Рава Рюсь сорок шесть человек, Мозир сто сорок два! И это за две недели.
— На все воля божья, — безучастно ответил пастырь и хлебнул чаю. — Бог дал, Бог взял, пан. А играть все одно грех.
— Вот выиграю этот тран блёнди целиком, так ссажу вашу святость где-нибудь в поле, — пообещал Дюбрен. — А из него сделаю игорный дом с девками. Передвижной, ваша святость!
— Девок кстати нет, Александр, — заметил ротмистр, давно привыкший к перепалкам попутчиков. — Скучный Город. Никаких развлечений, да-с. Кстати, познакомьтесь, панове, Городской бурмиш, пан Кулонский. Умеет играть в три листика. Уже две недели не встречали никого, кто умеет в три листика, представь, дружище! А тут такой случай.
— Воздержание, шер ами, есть истина, ниспосланная нам в награду, — явно кому-то подражая, прогнусавил француз. Отец Бенедикт поморщился и раздраженно застучал ложкой, мешая отсутствующий в чае сахар. Дюбрен надавил на больную мозоль инспектора Католической церкви. Единственно, что его могло вывести из себя, это издевки над кардиналом Каковским, чьи слова репортер только что исковеркал и неуважительное отношение к курам, к которым святой отец питал патологическую страсть. Бентамки, леггорны, минорки и плимутроки вызывали у него священный трепет. Пан Бенедикт бредил бодрыми петушиными кукареками и кудахтаньем. Оставленные без присмотра в Рембетове полторы сотни пернатых любимцев вспоминались с острой непреходящей тоской.