Закончив повествование, собеседница сменила тему беседы.
— Вы, эт самое, святой отец, если по приказу посланный, вы обращайтесь, уже больно вы хорошо грехи мои отпускаете. Прямо легко так-то! Мы вам такую справку соорудим, что вас ни в один поход больше не возьмут. Самую что ни на есть твердую. Еще пособие вам назначат, как инвалиду, — предложила бабка, и завозилась в темной кабинке, как наседка на яйцах, — я вот всем расскажу, какой вы умный. Соседке расскажу обязательно, пани Бежинской. Я сознательная, вижу сразу святого человека. Прямо чуяло сердце, вот вижу, как вы идете, и прямо благодатью от вас так и прет. И грусть вашу сразу почувствовала, я грусть сразу чую. Хотите, мыльца вам дам? Хорошее мыльце, помыться самое то с дороги.
Подумав про мыло, ксендз вздрогнул и что-то пролепетал, мучительно вспоминая формулу, отпускающую грехи. Все прошло наперекосяк. Городские грехи никак не хотели отпускаться. Повиснув тяжелым грузом на тихой душе отца Крысика. Ему хотелось поскорей закончить исповедь и отправится назад, под защиту брони «Генерала Довбора». Туда, где Город не смог бы его нагнать. На жесткую койку в вонючем отсеке.
Вместо этого он поежился и забормотал слова молитвы. Долг перед Господом придавал ему сил. Потрясенный исповедью вместо отпущения грехов святой отец читал «Верую»:
— Кредо ин унум Дэум, Патрем омнипотентэм факторам цели эт терре, визибилиум омниум эт инвизибилиум.
Эт ин унум Доминум Йезум Христум, ФИлиум Жэи унигеитум, эт экс Патре натум анте омния секуля. Дэум де Дэо, люмен де люмине, Дэум верум дэ Дэо вера генитум, нон фактум консубстаниалем Патри, — сам Сатана плясал перед глазами пана Крысика, он закашлялся, а потом собрался и продолжил. — Кви проптер нос оминэс эт проптер нострам….
Бабка вслушивалась в его бурчание, чтобы не опоздать с финальным «Аминь».
Ленивое солнце ползало по храму, влезая лучами в слепящую пудру инея, который осыпался под вороньими лапами. Было холодно и изо рта ксендза вместе со словами молитвы выходил пар. Ему казалось, что в этом мерзком месте из него потихоньку вылетает душа.
— Отпускаю тебе твои прегрешения, дочь моя, во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, — произнес он и осенил бледное как блин лицо в окошке конфессионала крестным знамением. Ему показалось, что при этом с пальцев в бабку ударила небольшая молния.
— Аминь, — произнесла обрадованная Вахорова. Откинув грязный бархат, она выбралась из своей кабинки и ждала, пока святой отец наденет шляпу и найдет зонтик. Тот шарился в потемках, попадая пальцами в вороньи подарки, еле сдерживаясь, чтобы не чертыхнуться в святом доме. Зонтик закатился под лавку и все никак не попадал под руку. Собрав, наконец, все необходимое раскрасневшийся пан Крысик появился перед довольной бабкой, дав себе слово больше никого в Городе не исповедовать. Никогда! Приложившись к руке патера, Вахорова проводила его к «Генералу Довбору».
Они брели по улицам Города думая каждый о своем: ксендз размышлял о том, какого дурака он свалял, отправившись в поход бросив маленький домик с большим курятником. А бабка напряженно вспоминала во всех ли грехах она исповедалась и стоило ли рассказать о позолоченной дароносице, которую украла в костеле в начале декабря.
У открытого люка она невинно поинтересовалась у ксендза.
— Завтра на месте будете, святой отец? Никуда не уедете же? То плохо у нас последнее время со святостью. Святости вообще не стало, эт самое, зовсим. Грехом этим обросли, как бродяги грязью, не продохнуть чего-то. Не исповедовались давно все. С того времени, как оба ксендза наших утекли.
— Да-да, дочь моя. Буду здесь, если никуда не уеду, — рассеяно и неопределенно протянул пан Крысик и юркнул в смердящую безопасность бронепоезда. Сердце его забилось ровнее. Он подумал, что только что совершил самый богоугодный и героический поступок в своей жизни. Спас еще одну заблудшую душу и направили ее по правильному пути. Порадовавшись этому обстоятельству, отважный пастырь даже кивнул скучающему репортеру, чего раньше не делал никогда. Увидев этот знак внимания Дюбрен удивленно приподнял бровь, а потом вернулся к книге, которую читал. Решив про себя, что падре в конце концов сошел с ума.
Но если бы отец Бенедикт знал бабку ранее, то в жизни бы не дал столь опрометчивого обещания. Потому что наутро у перрона Городской станции толклось с полдюжины ее знакомых, соседок и своячениц. Они квохтали как любимые куры прелата и напирали на охрану. Разбуженный голосами, все еще больной ротмистр вытолкал к ним на растерзание пана Крысика и приказал часовым отогнать гражданских от броневика. Из открытого люка за творившейся суетой наблюдал хохочущий Дюбрен.